Антология современной азербайджанской литературы. Проза - Исмаил Шихлы

Окончив еще в пятидесятые годы техникум физкультуры, Зейдулла, как уже было сказано, работал учителем физкультуры в одной из городских школ, каждое утро он садился в электричку на станции в конце села и ехал в Баку, а вечером возвращался домой. Но истинным его увлечением было не преподавание физкультуры, а классическая поэзия, мир образов этой поэзии, история и философия ислама, которые он немного знал, изучив самостоятельно арабский язык и фарси.

Расстояние между этим апшеронским селом и городом на электричке занимало тридцать пять минут, и Зейдулла все тридцать пять минут пути до Баку и столько же обратно думал не о будущих спортивных достижениях своих воспитанников и даже не об их физическом здоровье, а о строках Физули, таинстве рубаи Хайяма — и, как человек совестливый, порой испытывал чувство, подобное смущению, что столь равнодушен к своей педагогической деятельности.

Но что можно было поделать? Всемогущий наделяет интересами каждого по своему разумению, и, наверное, потому после развала советской власти сельский люд воспринял вполне естественно, что он стал муллой; не только в родном селе, но и в ближних селах Апшерона Зейдулла считался авторитетной личностью, почитался как уважаемое духовное лицо.

Хотя лет ему было немало, выглядел Зейдулла не по годам моложаво, многие объясняли это тем, что он не употреблял спиртного, не курил, а на поминальных церемониях, которые вел, демонстративно не налегал на еду. Были и те, что связывали это с занятиями спортом. Но мулла Зейдулла никогда не делал по утрам гимнастику, в других же версиях, несомненно, была какая-то доля правды, но почему он выглядел столь справно, лучше всех знал сам: мулла Зейдулла считал себя человеком, чистым душой, в нем не было и намека на зависть, он умел наслаждаться природой, был всем сердцем привязан к религии, Богу, в его голове часто звучали мудрые строки Низами, Хафиза, Руми, и он считал, что именно в этом истинная причина его физического здоровья.

У муллы Зейдуллы имелась замечательная тайна. О ней, об этой тайне, никто, кроме Аллаха на небе, Хейрансы и доктора Джафарова, на свете не знал, ибо мулла Зейдулла не желал обнародовать свою тайну. Чего он стыдился? Это была истинно поэтическая застенчивость, и выразить это чувство словами было невозможно.

Дело в том, что последние три-четыре года вдруг на него будто с неба снисходило поэтическое откровение. Мулла Зейдулла брался за перо и переносил на бумагу строки, дарованные небесным покровителем, и как бы независимо от него самого эти строки складывались в прекрасные образцы классической газели. Этот нежданный творческий процесс держать в тайне от Хейрансы было невозможно, она знала, что мулла Зейдулла пишет стихи, но что написано в этих стихах — не знала, ибо муж не читал ей свои стихи, да и сама Хейранса не ощущала в этом внутренней потребности.

Стряпня Хейрансы, ее дюшбере и кутабы, ее кюфта — суп с крупными фрикадельками, разнообразные пловы, что готовила она, были известны всему селу, и когда мулла Зейдулла с удовольствием приступал к обеду, казалось, это доставляло больше наслаждения самой Хейрансе, нежели мулле Зейдулле. Словом, Хейранса знала одно: Зейдулла пишет стихи, и этого само по себе было достаточно, чтобы Хейранса гордилась, что ее муж к тому же еще и поэт.

Из посторонних людей об этих газелях ведал только доктор Джафаров — как-никак они были приятелями с детства, к тому же доктор Джафаров был известен на селе как человек сдержанный, неболтливый и образованный, оттого Зейдулла доверял свою душевную тайну только ему, иногда читал свои газели. Правда, доктор Джафаров долго жил в России и был несколько обрусевшим человеком, большинство фарсидских и арабских слов в газелях он не понимал, но мулла Зейдулла разъяснял их значение, причем делал это с большой увлеченностью — громкое чтение газелей, терпеливое разъяснение смысла отдельных строк возбуждали его вдвойне…

…И это грубое, гортанное кукареканье петуха Зарбалы внесло в последнее время серьезный диссонанс в спокойную и внутренне богатую из-за любви к классической поэзии жизнь муллы Зейдуллы: вечерами по приглашению уважаемых людей он допоздна вел как священнослужитель поминальные церемонии не только в родном, но и в соседних селах, а по утрам из-за крика этого подлого петуха не высыпался досыта, весь день ходил сам не свой, и это по-настоящему нарушало его привычную повседневную жизнь и распорядок. Особенно досаждал ему петух в эти летние месяцы, когда в спальне бывало душно, отчего Хейранса стелила им постель на веранде. Это была традиция их более чем полувековой совместной жизни, но петух, казалось, кричал истошным криком не в соседнем дворе, а прямо над его ухом. И тогда мулла Зейдулла просыпался и больше не мог сомкнуть глаз.

Хейранса, как и сейчас, ненадолго просыпалась, а затем вновь погружалась в глубокий сон, а мулла Зейдулла, как ни старался, не мог уснуть, поднявшись с постели не под прекрасные трели птиц или рокот моря, а из-за неурочного петушиного кукареканья. Вместо того чтобы, как всегда, вспоминать мудрые высказывания прославленных мыслителей прошлого, чарующие строки поэтов Востока, он непроизвольно думал о том, что и в следующее утро проснется ни свет, ни заря от петушиного крика, и у него уже не было никакого желания, как прежде, еще до завтрака спустившись во двор, прохаживаясь среди деревьев и кустарников, рассуждать про себя о прекрасном. Нынче, сидя, перебирая четки на веранде, он ждал, когда проснется Хейранса и приготовит завтрак.

И, будто всего этого было недостаточно, отчего-то на ум муллы Зейдуллы приходили всяческие пессимистические мысли о бренности бытия, загробном мире, и то, что, благодаря этому презренному петуху, а он в этом был уверен, погружался поутру в столь тягостные размышления, еще больше портило ему кровь.

Был еще и другой момент: после утреннего крика петуха его уже не посещало вдохновение…

В течение нескольких месяцев петух Зарбалы обрел известность, прославился не только в своем селе, но и во всех окрестных селах. Благодаря петуху прославился и сам Зарбала, ибо иного повода у Зарбалы обрести известность, кроме как тот, что он являлся хозяином этого петуха, разумеется, не было.

Все цвета, оттенки радуги можно было найти в крылышках, в стоящем торчком оперении хвоста Кащея — петуха Зарбалы, и эти здоровые перья особенно сияли, переливались красками под лучами солнца. Петух так высоко нес свою длинную шею, словно был не птицей, а племянником самого Аллаха, глядел сверху вниз на все сущее, а темно-серый его клюв напоминал орлиный. У него были широкая грудка и крупные когти, словом, Кащей был не просто петухом, а восьмым чудом света.

Кто-то из сельчан однажды восторженно выпалил в адрес петуха:

— Ей-богу, это Кащей… Кащей! — и с тех пор петух Зарбалы навсегда стал прозываться Кащеем.

Одним из страстных поклонников Кащея был прибывший из Стамбула и работавший стоматологом в недавно открытой прибрежной зоне отдыха «Райский уголок» Фейзи-бек. Впервые увидев Кащея на арене, он спросил:

— Что есть Кащей? — и сельская молодежь, всегда старательно отвечающая на его вопросы, и на сей раз, пытаясь подстроиться под анатолийский диалект турецкого языка стоматолога, объяснила, что Кащей — сказочное существо из русских сказок, о нем снят отличный фильм. Русские прозвали его Кащеем Бессмертным, то есть не поддающимся смерти, так как сердце Кащея находится на острие иголки, игла — внутри яйца, яйцо — в животе утки, утка — в животе зайца, заяц — внутри сундука, а сундук висит на ветке могучего дуба, местонахождение этого здоровенного дуба знает только Кащей и охраняет его как зеницу ока.

Фейзи-бек остался доволен ответом, ему доставило удовольствие, что сердце Кащея хранится в столь надежном месте, ибо этот петух, прозванный Кащеем, на самом деле являлся каким-то мифическим существом, одолеть которого невозможно, и Фейзи-бек был на сто процентов уверен, что, окажись Кащей в Стамбуле, ни одному петуху из знаменитого района Таксим не сравниться с ним.

Дело в том, что петух Зарбалы, то есть Кащей, был героем номер один петушиных боев приморских сел этой части Апшерона, и на его бои с другими петухами собиралось столько народа, что страстный любитель петушиных боев мясник Мирза-ага как-то воскликнул:

— Эй, кореш, Зарбала, ты уж цени Кащея!.. Чтоб мне провалиться на этом месте, я за всю свою жизнь не видел, чтобы прибегало столько народу поглазеть на бой петухов!..

Служивший в советское время милиционером заика Сафар, разгонявший прежде сельскую публику, собиравшуюся на петушиные бои, не позволяя заключать на деньги пари, уводивший зрителей в милицейское отделение (впрочем, освобождая их после короткой профилактической беседы) и превратившийся после развала Советского Союза в полицейского, стал в одночасье ярым болельщиком петушиных боев, приняв позу умудренного жизнью человека, тоже подхватывал: