Немецкие предприниматели в Москве. Воспоминания - Вольфганг Сартор
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Конрад Банза, ставший после женитьбы совладельцем «Вогау и К°», был, пожалуй, самым удивительным человеком из всех, что встречались на моем жизненном пути. Выдающийся – можно даже сказать гениальный – коммерсант, он внешне ничем не выделялся, зато в нем сочетались необыкновенные умственные способности с неслыханной добротой. Людям, которым он помог стать на ноги, несть числа. Он всегда был готов помочь советом и не скупился на практическую помощь. Будь он эгоистом, «Вогау и К°» стала бы гораздо богаче, а человечество – беднее.
Конрад Банза был человеком, которого я почитал наравне со своим отцом. Мое уважение к нему было настолько велико, что он был единственным человеком, в общении с которым я чувствовал себя скованно.
Широкие материальные возможности, уютные, просторные собственные дома делали жизнь приятной, особенно для наших женщин, которые мало сталкивались с убожеством русской жизни.
Ни одна немецкая женщина, пожив в России и привыкнув к новым условиям, не стремилась назад в Германию. А те, что родились и выросли в Москве, вообще не мыслили себе жизни где-нибудь в другом месте.
Самое прекрасное в московской жизни была жизнь на даче.
Летом, когда в городе часто бывало почти невыносимо жарко, десятки тысяч московских семей жили на дачах. Если средства не позволяли снимать загородный дом, жили в деревнях, у крестьян. Значительная часть этих дач, окружавших Москву широким кольцом, представляли собой милые, незатейливые и чаще всего неотапливаемые бревенчатые дома где-нибудь на опушке леса или прямо в лесу. Они позволяли и простому человеку сохранять близость к природе и любовь к ней. В этом и заключалась прелесть «дачничества».
Кроме того, существовал целый ряд шикарных пригородов, где жили преимущественно богатые купцы. Самые богатые люди приобретали бывшие дворянские усадьбы в отдаленных окрестностях столицы. Это были по русским меркам небольшие (площадью от 200 до 500 га) так называемые подмосковные боярские усадьбы, возникшие еще в те времена, когда резиденцией русских царей была Москва и высшая знать в дополнение к своим владениям в провинциях желала иметь роскошные усадьбы поблизости от столицы, где можно было жить летом. С переносом столицы в Петербург и особенно в результате обеднения русского дворянства, начавшегося после освобождения крестьян, эти усадьбы постепенно переходили в руки купечества, приобретавшего все большее значение.
Наш загородный дом в Болшеве, принадлежавший «Товариществу Франца Рабенека», располагался неподалеку от фабрики на высоком берегу Клязьмы. Сбоку к реке вела красивая терраса, перед домом был небольшой уютный сад, переходивший в не очень обширный, но роскошный парк с великолепными старыми деревьями. Это была скромная, но очень живописная усадьба. Отовсюду – от дома, из сада и из парка – открывались прекрасные виды на окруженную лесами и перелесками долину Клязьмы. Ночи часто бывали потрясающе красивыми, особенно когда внизу, в долине, расстилались туманы, а луна заливала землю серебряным блеском.
***
Немецкая колония в Москве сильно увеличилась со времен моего отца – за счет новых переселенцев из Германии, а также характерной для немцев даже в России многодетности. Правда, уже в 90‐е годы она находилась на стадии русификации, которая затем сильно деформировала наш народный дух в русских городах.
Это было отчасти обусловлено панславизмом, который после Русско-турецкой войны в значительной мере определял общественное мнение в России, а после Берлинского конгресса рассматривал Германский рейх как национального врага. Александр III, человек недалекого ума, но сильного характера, чье злосчастное правление в конце концов привело к Первой мировой войне и гибели России, симпатизировал панславистам и вынашивал идею обеспечить русскому элементу абсолютное господство в гетерогенной Российской империи308. Одним из шагов на пути к этой цели стало введение преподавания на русском языке во всех, даже иноязычных, школах еще в 80‐е годы.
Так языком преподавания во всех трех немецких евангелических школах Москвы стал русский. Однако, поскольку преподавание немецкого языка в этих школах по-прежнему оставалось на гораздо более высоком уровне, чем в русских, в них хлынули отпрыски русских фамилий. В результате немецкие школы при евангелических церквях, несомненно, способствовали распространению немецкого языка в русских кругах. Впрочем, они же привели к удивительно быстрой русификации немецкой молодежи: она учила немецкий как распространенный иностранный язык, владела только русским, думала – и чувствовала – только на русском309.
Единственным оплотом нашего немецкого самосознания – во всяком случае, в культурном отношении – мне казалась церковь, где проповеди произносились на немецком. Проповеди на русском были даже запрещены: правительство опасалось, что богослужения на русском в немецких церквях могут отвратить русских от их «православной» веры.
Исключительно по национальным мотивам я на три года стал членом совета реформатской церкви310. Наш пастор, швейцарец Брюшвайлер311, добрейшей души человек, был, вопреки всем демократическим принципам, царившим на его родине и в нашей реформатской церкви, настоящим автократом и постоянно конфликтовал с церковным советом. Говорят, что во время Первой мировой войны он отличался самоотверженной заботой о немецких военнопленных.
То же самое говорили и о пасторе Петрикирхе, Вальтере312 (прибалтийском немце). Остальные немецкие пасторы, как Петрикирхе, так и Михаэлискирхе (старейшей немецкой церкви московской общины, возникшей еще во времена Ивана Грозного), либо были чрезвычайно посредственными личностями, либо обладали такими странными привычками и наклонностями, что выдвижение их находившейся под влиянием правительства местной евангелической консисторией можно было объяснить лишь одной причиной: желанием правительства дискредитировать протестантскую церковь назначением никудышных пасторов.
Реформатская церковь имела собственный устав и самостоятельно выбирала и смещала пасторов на общем собрании общины.
Немецкие католики были вынуждены присоединяться либо к польской общине (как это делали простые люди), либо к французской. Их разнемечивание шло таким образом гораздо быстрее, чем немецких протестантов.
Как бы мало ни значила церковь в таких условиях для многих немцев, нельзя не отдать ей должное и не отметить ее огромные успехи в заботе о бедных, больных, детях и беспомощных стариках. Немецкая колония – в широком смысле, то есть не только имперские немцы – содержала целый ряд благотворительных заведений. Связанные с этой благотворительной деятельностью мероприятия, такие как, например, бал Попечительства для бедных евангелического исповедания и немецкий рождественский базар, были в то же время местом встречи широких немецких и полунемецких кругов, а также близких к ним русских семей.
Для нас, имперских немцев, день рождения кайзера был праздником, объединявшим всю имперско-немецкую колонию. Однако очень многие из нас, имперских немцев, после отставки
