Немецкие предприниматели в Москве. Воспоминания - Вольфганг Сартор

За исключением времени проведения ярмарки (с 15 июля по 31 августа) ярмарочный город пустовал. Только крысы населяли его. Весной его регулярно затопляло. Только к середине июля он просыпался от спячки на полтора месяца и служил своего рода местом встречи для коммерсантов со всей России и представителей многочисленных народностей, населявших волжский регион, Урал, Сибирь, Центральную Азию и прикаспийские земли.

Здесь можно было даже с бóльшим успехом заниматься этнографическими наблюдениями, чем в Константинополе.

Упомянутые в начале этой главы факторы, как уже было сказано, привели к своеобразному характеру русской торговли пряжей и вообще торговли так называемыми мануфактурными товарами (текстилем). Я ограничусь здесь кратким рассмотрением торговли хлопчатобумажными тканями.

Нижний Новгород был исходной точкой для этой торговли. Во время ярмарки можно было на основе данных об урожае зерна относительно точно оценить покупательную способность крестьян в разных областях на ближайшее период, однако все равно было неизвестно, как пойдет зимняя коммерция на местных ярмарках, важнейшая из которых проходила в Ирбите (Западная Сибирь).

Вследствие этого реализация готовой продукции автоматически делилась на три периода: 1) время Нижегородской ярмарки; 2) зимняя торговля с января до Пасхи; 3) остаточная активность c Пасхи до Нижегородской ярмарки.

Это членение позволяло три раза в год устанавливать цены на пряжу, миткаль (суровая тонкая хлопчатобумажная ткань полотняного переплетения) и готовую продукцию для этих естественным образом возникающих периодов поставки.

Из-за доминирующего положения в хлопчатобумажной промышленности торгового дома Л. Кнопа, которому принадлежали четыре из десяти миллионов хлопчатобумажных веретен в России и который, кроме того, играл ведущую роль в ткацком деле и ситцепечатании, это ценообразование как на миткалевую пряжу, так и на определенные стандартные сорта миткаля во многом зависело от него.

Тем самым была создана прочная основа для всей хлопчатобумажной промышленности и в Москве получила развитие мощная торговля с быстрым – часто в течение недели – осуществлением сделок: прядильщик, чтобы гарантировать себе хороший заработок, обеспечивал себя хлопком, ткач – пряжей, красильщик и набойщик – миткалем.

Нашей торговле пряжей кноповская тактика тоже давала надежную базу, хотя здесь речь шла о других сортах. Могу смело сказать, что я со слабоскрученной уточной пряжей и нитками, необходимыми для кумачовых красилен, делал то же, что и Кноп, хотя и в гораздо меньших масштабах: с двумя избранными прядильщиками я «делал» соответствующую цену на определенные периоды поставки, которую затем наши конкуренты принимали как данность.

Наша торговля охватывала, помимо уже упомянутых 50 000 пудов кумача, около 15 000 пудов цветной пряжи и 20 000 пудов пряжи. Предназначенные также для крестьянского ассортимента определенные виды цветной пряжи мы красили у третьих лиц. Краски были довольно уродливыми: неестественный, производимый посредством экстракта красильного дерева голубой цвет, имитирующий индиго, резкий, аляповатый желтый и неестественный, крашенный бензопурпурином красный, пользовавшийся особым спросом в Центральной Азии.

К сожалению, позже я счел необходимым начать свое цветное крашение.

Нашими нижегородскими покупателями были волжане и уральцы, немецкие колонисты со Средней Волги и купцы из Центральной Азии.

Если не считать нашего главного покупателя, Пермякова из Казани, сочетавшего современные повадки с азиатской хитростью, волжане и особенно уральцы были типичными представителями старообрядческой России. Деловую часть встречи предваряло торжественное чаепитие и подробное обсуждение семейных дел покупателей. Прежде чем речь заходила о новых ценах и объемах закупок, оплачивался вексель, выданный в прошлом году до Нижегородской ярмарки. Исполненный купеческой важности клиент расстегивал кафтан и доставал бумажник со сторублевыми банкнотами или – в случае особой осторожности клиента – снимал сапоги, обнажая свои неаппетитные конечности, и извлекал из портянок спрятанные в них капиталы. Исходивший от банкнот запах красноречиво свидетельствовал о том, что их владелец провел в дороге две или три недели, не снимая обуви.

После этого начиналась забавная борьба – не по поводу новых цен, а за маленькую скидку с суммы долга, доставлявшую клиенту особое удовлетворение. Забавной эта – с нашей стороны симулируемая – борьба была по двум причинам: узких границ, в которых колебался размер скидки, и сознания того, что лишь этот предварительный торг из‐за смехотворных сумм мог доставить нашему клиенту подлинное, глубокое удовлетворение достигнутым результатом. Если ему в конце концов удавалось выторговать у нашего Лопатина, например, 25–30 рублей с указанной в векселе суммы 20 000 рублей, он был вполне доволен и заключал – уже не торгуясь по поводу новых цен – новую сделку по нашим «нижегородским ценам».

Наконец, крупные нижегородские покупатели по старинной традиции претендовали на угощение в трактире. Однако были и такие, которые, получив приглашение, предпочитали «сухой» эквивалент такого угощения, то есть 50–150 рублей наличными (в зависимости от значимости клиента).

Особый тип людей представляли собой волжские немцы-колонисты, покупавшие кумачовую пряжу (№ 40) для своего ручного ткацкого производства, неповоротливые, честные, трудолюбивые крестьяне, многие из которых добились достатка ткачеством и мельничным делом.

Эти колонисты поселились в Саратовской и Самарской губерниях при Екатерине Великой (маленькой ангальтской принцессе, которая сделала для европеизации России больше, чем любой другой монарх) и, несмотря на все сложности своей жизни, сумели сохранить родной немецкий язык и немецкий национальный характер. Даже сегодня можно по их произношению определить родину их предков – Пфальц, или Швабию, или Нижний Рейн. Однако им не хватало притока свежей крови. Поэтому в их внешности отчетливо видны признаки вырождения, объясняющегося близкородственными браками.

Я имел дело главным образом с Андреасом Шмидтом302, славным, умным малым, у которого была мельница и закупки пряжи которого имели решающее значение для его соотечественников.

Совершенно другой мир представляли наши покупатели из Центральной Азии: сарты-магометане303 из Ферганы, бухарские евреи (одевавшиеся как сарты) и хивинцы. Им мы продавали главным образом кумачовую пряжу с прядильных машин непрерывного действия (C № 32).

Лишь один из этих азиатских покупателей изъявлял желание принимать меня у себя. Это был крупнейший хивинский торговец мануфактурным товаром, владелец овечьих стад и спекулянт, который одновременно был своего рода министром финансов хана. Жил он в так называемом татарском квартале на территории ярмарочного города в огромном квадратном караван-сарае, во дворе которого стояла мечеть.

Эти приемы, напоминавшие мне мои македонские впечатления, проходили с пышной торжественностью. Убранство его гостиной тоже состояло исключительно из ковров, на которых приходилось сидеть по-турецки, вкушая предложенное угощение, обычно плов, и требовалась определенная степень ловкости, чтобы есть его рукой, потому что ни ложек, ни вилок не было. Нужно было сунуть руку (предварительно тщательно вымытую) в общий котел, стоявший перед гостями на ковре, извлечь из него пальцами щепотку плова и отправить ее