Работы разных лет: история литературы, критика, переводы - Дмитрий Петрович Бак

после до конца вечера (теперь 11½) провел так, как проводил обыкновенно раньше – читал, ничего не делал особенного, то то, то другое» (I, 65–66).

Заметим попутно, что порою «презумпция осмысленности» художественного текста приводила Чернышевского к оценкам, диаметрально противоположным отзывам большинства публики и журнальных критиков. Так, большинство отзывов на книгу Гоголя «Выбранные места из переписки с друзьями» были резко отрицательными[329]. Ее автора упрекали в гордыне, в чрезмерном любовании собственной высокой ролью в русской культуре. Однако Чернышевский именно подобное ощущение собственной избранности полагает непременным и естественным как для великого писателя, так и для великого деятеля на любом поприще – научном, политическом, религиозно-нравственном. Амбициозный студент столичного университета тоже готовит себя к будущим великим делам и потому чувствует глубокое родство с Гоголем, с полуслова понимает в нем то, что другим читателям «Выбранных мест…» кажется знаком недопустимой гордыни.

Приведем конспективное изложение разговора о книге Гоголя в «Дневнике» Чернышевского (с восстановлением пропущенных во фрагментарной дневниковой записи логических звеньев рассуждения о «Выбранных местах», а также с восполнением эллиптических конструкций). «VII, 24. <1848> ‹…› По дороге я говорил <В. П. Лободовскому. – Д. Б.> о гоголевой “Переписке”, что все ругают <то, что Гоголь говорит о себе. – Д. Б.> “я первый”, что это не доказывает тщеславия, мелочности и пр., а напротив, только смелость, что первый высказал то, что думает каждый в глубине души; <Упрекают Гоголя за то, что он всерьез обсуждает, какой на его могиле следует воздвигнуть. – Д. Б.> памятник? Да ведь назвали бы дураком, если <б> не знал он, что в 10 раз выше Крылова, а ему <Крылову. – Д. Б.> ставят памятник, <ставят Гоголю в вину то, что он отрекается от своих прежних «сатирических» произведений, считает, что ему не удались “Ревизор” <и> “Мертвые души” нехороши и обещает лучшее? <Говорят, что> это притворство, кривляние, <ради того,> чтоб хвалили? <Говорят, что так превознести себя,> Это <все равно что> назвать всех дураками? – Нет просто убеждение, что исполнение ниже идеи, которая была в душе, и что мог бы он написать лучше, чем написал, – мысль, которая <всегда присутствует> у всех <подлинных художников>. <Упрекают автора “Выбранных мест” за убеждение в том,> Что Россия смотрит на него? Естественное и справедливое убеждение и нельзя не иметь его. Вас. Петр. <Лободовский> согласился, что этим критикам потому это кажется сумасбродством или высшей степенью тщеславия и мелочности, что не привыкли к этому и сами неспособны питать таких мыслей, поэтому не верят и другим» (I, 54).

Дневниковые записи, посвященные вызреванию у Чернышевского замысла будущей диссертации, ясно показывают, что и в этом случае для него главной является не сама по себе научная задача, ее корректное решение, но способ самореализации, путь к тому, чтобы остаться в университете, заниматься научной работой и в конечном счете обрести возможность влиять на своих будущих читателей.

«7 сентября. <1848> ‹…› У Никитенки на педагогической лекции был один наш курс, я получил надежду выйти через него <написать работу под руководством Никитенко, а не Срезневского. – Д. Б.>, – он <Никитенко. – Д. Б.> сказал: “Кто же, господа, имеет готовую мысль, чтобы писать?” – Я хотел сказать, что буду писать разбор “Княжны Мери”, но Главинский предупредил, и я остался так. Идя дорогою, вздумал, что всего много, лучше взять один характер, и выбрал Грушницкого, что верно и буду писать, если не буду писать об отношении поэзии к действительности – тему, которую предложил Никитенко. Я теперь думаю о себе, что сделаюсь деятельнейшим участником этих бесед и могу через это выиграть – 1) мнение Никитенки и Плетнева, 2) и дальнейший ход» (I, 108).

Диссертация была завершена в 1853 году, а защищена только в 1855-м, когда искомая ученая степень уже не представляла ценности для Чернышевского, избравшего к тому времени поприще литературного критика. Однако текст эстетического трактата Чернышевского содержит явственные следы иного, альтернативного пути его самореализации в качестве ученого, главная цель которого – не сами по себе научные открытия, но все то же прямое воздействие на жизнь широкого круга людей, в основном – неспециалистов. Автор диссертации создает особую «программу чтения» своего сочинения, пытается представить его не только и не просто научным, но насущным и злободневным, обращенным к повседневным запросам и потребностям обычного человека, не являющегося специалистом в области теории искусства. Пользуясь лексиконом Константина Левина из толстовской «Анны Карениной», можно было бы сказать, что Чернышевский стремится соединить «научные вопросы с задушевными»[330].

В первой же фразе диссертации есть знаменательная оговорка: «Ныне век монографий, и мое сочинение может подвергнуться упреку в несовременности. Удаление из него всех специальных исследований может быть сочтено за пренебрежение к ним» (II, 5). Т. е. из работы удалены тонкости научной полемики, чтобы сделать более доступными, злободневными ее основные тезисы[331]. С другой стороны, такая установка на непосредственное, эмпирическое восприятие людей, не погруженных в профессиональные тонкости, соседствует с парадоксальным стремлением автора говорить как раз не о практических частностях, но о вещах крайне обобщенных, теоретических: «Автор не менее, нежели кто-нибудь, признает необходимость специальных исследований; но ему кажется, что от времени до времени необходимо также обозревать содержание науки с общей точки зрения» (II, 6). И эта двойственность, заявленная в самом начале диссертации, – не предел. В известной авторецензии на собственную диссертацию (Современник, 1856, № 6, подпись: Н. П-ъ) Чернышевский говорит о своем трактате как бы со стороны, затевает игру с самим собою, с собственной (как сказано – уже изначально двойственной) позицией исследователя, который стремится быть одновременно и популяризатором, и практиком: «Литература и поэзия имеют для нас, русских, такое огромное значение, какого, можно сказать наверное, не имеют нигде, и потому вопросы, которых касается автор, заслуживают, кажется нам, внимания читателей».

Но действительно ли заслуживают? – в этом очень позволительно усомниться, потому что и сам автор, по-видимому, не совершенно в том уверен. Он считает нужным оправдываться в выборе предмета для своего исследования: «Ныне век монографий, – говорит он в предисловии, – и мое сочинение может подвергнуться упреку…». После пространной автоцитаты следует парадоксальный вывод: «А нам кажется, что сам автор или не совершенно ясно понимает положение дела, или очень скрытен. ‹…› Г. Чернышевский ‹…› мог бы сказать в предисловии так ‹…› “Конечно, есть науки интересные более эстетики; но мне о них не удалось написать ничего ‹…›; а так как “за недостатком лучшего, человек довольствуется и худшим” (“Эстетические отношения искусства к действительности”, с. 86), то и вы, любезные читатели, удовольствуйтесь “Эстетическими отношениями искусства к действительности”. Такое предисловие было бы откровенно и прекрасно» (II, 94–95).

Рецензируемое сочинение в рамках