Работы разных лет: история литературы, критика, переводы - Дмитрий Петрович Бак

«друзьях», «героях» и т. д.) в массовом сознании и о фиксации этих стереотипов в литературе середины XIX века.

1863 год – переломный момент в развитии польской темы в литературе. Еще в 1860 году появление в отдельном издании романа «Рудин» новой концовки (главный герой, принимаемый окружающими за поляка («Polonais»), погибает на парижских баррикадах) означало возвышение Рудина, некую компенсацию его фатальной неспособности к решительным действиям. Однако уже несколько лет спустя в романах (в особенности «антинигилистических») обычным становится присутствие поляка-крамольника, злоумышляющего на общественные и государственные устои: «Марево» В. П. Клюшникова (1864), «Панургово стадо» Вс. В. Крестовского (1869–1870) и мн. др.

Опубликованный в 1864 году в «Библиотеке для чтения» роман Н. С. Лескова «Некуда» критики (а позднее и историки литературы) также традиционно числили по ведомству антинигилистической беллетристики. Такому мнению благоприятствовала тогдашняя репутация Лескова, инициированная главным образом скандально известной статьей в «Северной пчеле» (30 мая 1862, № 143) о потрясших спокойствие жителей Петербурга катастрофических пожарах. Журналист-бытописатель, поместивший в официозной газете информацию об известных всем слухах о поджигателях-инородцах и призвавший либо прямо назвать виновных, либо пресечь провокационные измышления, был немедленно обвинен «прогрессивными» литераторами в доносительстве и подвергнут чуть ли не публичному остракизму (выступления Писарева и т. д.).

Именно эти события стали причиной отъезда Лескова за границу осенью 1862 года. Писатель проследовал в Париж через польские губернии, где через считанные месяцы вспыхнуло восстание. Впрочем, Лесков с юных лет не понаслышке знал о жизни и быте жителей Малороссии и Польши – впечатления от поездки лишь пополнили достаточно обширный запас подобного рода сведений. Столь же непосредственно, из первых рук был он осведомлен и о многих обстоятельствах и перипетиях либерального и радикально-революционного движения, вскоре описанных в романе «Некуда»[305].

Заметим, что в начале 1860-х годов взаимоотношения между реальными событиями общественной жизни и романными коллизиями стали весьма нетрадиционными. Актуальные тенденции и происшествия не только и не просто обсуждались на страницах литературных произведений о «новых людях»[306], но зачастую ими напрямую инициировались. Читатели и критики говорили и писали о сильнейшем воздействии литературы на жизнь. Так, Тургенева прямо обвиняли в «причастности» к уже упоминавшимся майским пожарам 1862 года, вспыхнувшим буквально через несколько недель после окончания публикации в катковском «Русском вестнике» нового романа «Отцы и дети» («Ваши нигилисты жгут Петербург!..»). Да и сам Катков, разбирая роман, отметил прежде всего его абсолютную слиянность с жизнью, не столько отраженной и описанной, сколько предсказанной[307]. Немало также говорилось о прямом воздействии на реальное «культурное поведение» нарождавшейся генерации шестидесятников романа Н. Г. Чернышевского: организация производственных мастерских и артелей, основанные на «разумном эгоизме» брачные союзы и т. д.[308]

Антинигилистический роман 1860-х годов по существу своему являлся зеркальным идеологическим антитезисом роману о новых людях. Прямое (минующее собственно эстетические законы) воздействие на жизнь входило в программу-максимум обоих противоположных, но глубоко родственных друг другу ответвлений прозы шестидесятых годов. Чернышевский призывал своего «проницательного читателя» пристальнее всмотреться в парадоксальную этику личных взаимоотношений и социального поведения новых людей, Писемский во «Взбаламученном море» столь же категорично стремился содействовать общественному неприятию нигилизма и нигилистов.

Бескомпромиссное противостояние двух противоположных интенций, разумеется, вело к безысходной полемике глухонемых, ни одна из сторон не могла рассчитывать на победу. Подобного рода «полемика средствами беллетристики» ничем не отличалась от непримиримых споров между лидерами подцензурной и бесцензурной русской публицистики шестидесятых годов, в том числе и по поводу отношения к польскому восстанию. Действия поляков оценивались настолько противоречиво, что и речи не могло быть о каком бы то ни было согласованном мнении, авторитетном для всех спорящих.

Так, М. Н. Катков (автор жесткой формулы «русский нигилизм есть не более чем порождение полонизма»[309]) без устали напоминал о том, что «польские агитаторы образовали у нас домашних революционеров и, презирая их в душе, умеют ими пользоваться; а эти пророки и герои Русской земли ‹…› сами не подозревают, чьих рук они создание»[310].

Известно, что даже И. С. Аксаков (в отличие от всегдашнего катковского оппонента Герцена, выступавший в подцензурной печати) зачастую высказывал прямо противоположные оценки: «Посмотрим теперь, как противостоим Европе мы сами ‹…› Стоим ли мы, как один человек? ‹…› Свободны ли от рабской трусости перед европейскими толками? ‹…› Одушевлены ли наконец, хоть вполовину, тем чувством любви к своей земле, которым отличаются Поляки? ‹…› С краской стыда ‹…› мы находим только один возможный ответ – отрицательный»[311].

Вернемся к литературе середины 60-х годов. Важно подчеркнуть, что в ней существовали два противоположных по смыслу альтернативных подхода к собственно художественному, нетенденциозному истолкованию современных общественных проблем. Первый подход представлен Л. Н. Толстым, обдумывавшим на рубеже 50-х и 60-х годов большой роман о событиях относительно недавних (возвращение из ссылки декабристов после воцарения Александра II). Как известно, по мере развития замысла Толстой все далее и далее уходил от современности, в разговоре о которой почти невозможно было избежать прямой оценочности. Генезис «Войны и мира» предопределен стремлением ее автора вскрыть объективные и масштабные причинно-следственные механизмы, извне (т. е. из прошлого, не подлежащего прямолинейным публицистическим оценкам) «управляющие» современными событиями.

Сам Толстой писал об этом своем отдалении от чреватой прямой тенденциозностью литературной современности весьма недвусмысленно: «Я другой раз бросил начатое и стал писать со времени 1812 года, которого еще запах и звук слышны и милы нам, но которое теперь уже настолько отдалено от нас, что мы можем думать о нем спокойно»[312].

Иной вариант разговора о злободневных проблемах на страницах литературы представлен Н. С. Лесковым, роман которого, безусловно, занимает в первой «обойме» антинигилистических романов особое место. В нем нет ни малейшего стремления углубиться, подобно Толстому, в предысторию актуальных общественных проблем – это очевидно. Однако дальше начинаются сомнения и загадки. Какая творческая и идеологическая установка предопределила замысел лесковского романа? Возможных ответов два.

Первый: роман явился прямым продолжением и развитием охранительных взглядов, высказанных в статье о петербургских пожарах. Так думали весьма многие критики и читатели, увидевшие в книге схематизм композиционного построения, однозначность характеристик героев и т. п.

Второй: роман «Некуда» главным образом демонстрирует отход Лескова от полемической публицистичности, свидетельствует о глубоком потрясении, которое испытал писатель после единогласного осуждения приснопамятной газетной статьи.

О несоответствии авторского замысла «Некуда» расхожим критическим оценкам романа Лесков размышлял и писал на протяжении десятилетий. «В романе “Некуда” критики желают видеть тенденциозность ‹…› Этот роман представляет многие реальные события, имевшие место в некоторых московских и петербургских кружках. Я терпел самые тяжелые укоризны именно за то, что описал то, что было, и потом это