Красная линия - Вера Александровна Колочкова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Интересно, а если б тогда знала? Простила бы Стаса? Поняла бы Карину?
Не было у нее ответов на эти вопросы. Не было. Да и чего теперь об этом думать? В такой ситуации сослагательное наклонение неприемлемо, потому что поезд уже ушел. Ничего уже нельзя изменить. Ничего.
Но ведь Даша — это не она! Даша совсем другая! Она более мягкая по натуре, более рассудительная. У нее граница меж «да» и «нет» более размытая. Нет той самой суровой неколебимости в характере, которая других красок, кроме черной и белой, не признает. Может, все-таки Даше удастся простить, а? Может, ей надо про себя рассказать, объяснить про свое наваждение, убедить ее в том, что Никита не виноват…
От всех этих мыслей голова разболелась так, что ничего уже не чувствовала… кроме невыносимой боли. Сидела в кресле, обхватив себя руками, раскачивалась из стороны в сторону, тихо стонала. И не поняла, как наступило утро. Как посветлело окно, как птицы запели беззаботно и весело. И подумалось с еще большей горечью — а жизнь-то продолжается, надо же… Ничего в жизни не изменилось, небо на землю не упало, конец света не наступил. Поэтому надо жить дальше и делать что-то. Предпринимать. По крайней мере, пытаться. Хотя бы узнать, нашел ли Дашу Никита.
Выбралась из кресла, оделась, вышла на лестничную клетку, позвонила в соседскую дверь. Никита открыл очень быстро, и надежда на его лице тут же иссякла, перетекла в неприязненное сожаление. И произнес так же неприязненно вяло:
— А, это ты…
— Нашел Дашу? Где она? — спросила коротко.
— Да. Я до нее дозвонился, она на даче. Я хотел поехать, но она запретила. Сказала, если все-таки поеду, она лучше в лес ночью уйдет, чем будет со мной разговаривать.
— Так сейчас поезжай… Сейчас утро уже.
— Да, поеду. Господи, как же все это глупо вышло, как пошло… Как я мог, как? Я и не думал, не хотел вовсе… К тому же с тобой…
Ее даже не задело это довольно пренебрежительно им сказанное — к тому же с тобой. Ему сейчас простительно было это пренебрежение к ней. Может, оправдывал себя этим как-то.
— Ну, что я смогу ей объяснить, что? Если я и сам не понимаю, как это все могло случиться? Как я ей все объясню? Она же не простит, не сможет простить… Она так любила меня, так мне верила… Как я ей объясню, что люблю ее по-прежнему и даже еще больше? Как?
— Да хватит причитать, Никита. Успокойся. Ты ни в чем не виноват, это все я…
— Да при чем тут ты, Лера… При чем…
— Это было мое сумасшествие, Никита. Это я его транслировала, а ты всего лишь поймал волну… Вернее, она тебя поймала. Ты не виноват. Соберись, успокойся. Поезжай к Даше, упади на колени, проси прощения. Может, она и правда простит, у нее сердце доброе. И любит тебя…
— А вдруг с ней что-то случилось ночью? Вдруг она таблеток наглоталась, а? Я только что ей звонил, она не ответила…
— Ну, просто уснула, может. Не слышала. Съезди и все узнай.
— Я даже не знаю, как в глаза ей глядеть…
— Что ж, придется как-то глядеть. Ничего не поделаешь.
— Да, сейчас поеду… Только в порядок себя приведу…
Лера кивнула, повернулась, быстро ушла к себе. В прихожей мельком глянула на себя в зеркало — ужаснулась. Какая-то пожилая женщина глядит с тоской, будто у нее умер кто… Лицо серое, под газами темные круги залегли, и сами глаза загнанные, бездонные, с расширенными зрачками. Но ведь никто на самом деле не умер, правда? Ведь живы все… Просто жизнь так вывернулась наизнанку, накрыла чувством вины. Им всем сейчас плохо, всем троим… А хуже всех Даше, это понятно.
Но изнанка изнанкой, а жить эту жизнь все равно надо. И на работу надо идти. Хотя с таким лицом… Да еще с такой головой после бессонной ночи…
Вздохнула, пошла искать телефон. Нашла его на кухонном столе, кликнула номер начальника.
Павел Максимович ответил бодро:
— Доброе утро, Лера! Чего так рано звонишь? Случилось что-нибудь?
— Нет, ничего не случилось… Просто я приболела немного. Можно я сегодня не приду на работу, дома отлежусь?
— Да, слышу, голос у тебя больной… Ладно, не приходи сегодня. А завтра ты мне нужна будешь. До завтра справишься со своей хворью или как?
— Я думаю, справлюсь.
— Ну, тогда до завтра.
— Спасибо, Павел Максимович. До завтра…
Положила телефон перед собой, усмехнулась. Вот бы это было правдой — справиться с хворью до завтра. Проснуться утром — и нет ничего. И Даша уже простила Никиту, и все в порядке, и все всё забыли и счастливы.
Понятно, что так уже никогда не будет. И в этом теперь надо жить. Приспосабливаться как-то надо. Поспать хотя бы… Потому что скоро Ксюша домой приедет, нельзя, чтобы она увидела ее такой. Нельзя, чтобы она узнала. Нельзя…
Подумала так — и впрямь ужасно спать захотелось. Организму же все равно, что она там в голове перекатывает, ему спать надо, дальше функционировать как-то. Спать, спать… Сил никаких больше нет…
Прошла в спальню, упала на кровать, тут же уснула. И даже сон увидела — странный такой. Будто они плывут с Кариной на лодке — она на веслах, а Карина сидит на корме, задумчиво смотрит, ладонь опустила в воду. Потом вдруг плеснула водой ей в лицо, рассмеялась звонко! И дальше они поплыли — меж листьев лилий, меж белых цветов. Тихо плещет весло по глади воды. Красиво…
Проснулась и не могла понять — еще утро или уже вечер, как долго она спала? Тихо в квартире… Значит, Ксюша еще не вернулась. А может, она звонила? Надо в телефон глянуть…
Ксюша явилась только к вечеру, вся озабоченная, серьезная. Принялась рассказывать торопливо:
— Представляешь, мам, у Кирюши температура вдруг поднялась… Такой маленький, и уже температура! Правда, теперь уже хорошо все… Их завтра уже домой выпишут, наверное!
— Значит, у Стаса сын родился, понятно… — произнесла она вяло, чем вызвала Ксюшино возмущение:
— Мам, да ты чего? Я ж тебе говорила! Нет, я понимаю, что тебе эта информация как бы по фигу, но все равно обидно как-то… Он же мой брат, между прочим!
— Извини, Ксюш… Извини, ты мне говорила, да. И я рада,
