Голые мозги, кафельный прилавок - Андрей Викторович Левкин

коробка из-под сока. В городе Х все гомогенно, и чуть вдали от рынка, по дороге к которому есть зеленая водопроводная колонка на повороте, в баре отеля играют все те же Twenty one pilots: Heathens (Written by Tyler Joseph): All my friends are heathens, take it slow / Wait for them to ask you who you know / Please don’t make any sudden moves / You don’t know the half of the abuse / У-уу («ууу» – русск.). Возможно, в данный момент эту песню исполняют еще в неопределенном количестве мест – как публичных, так и в наушниках.

Вероятно, если привыкнуть жить в ноосфере, материализовавшейся в виде города Х страны У, то можно жить уже всюду – речь не о быте и прочем, но, если воспринимаешь себя тут как самого себя, можно жить где угодно (а так-то город Х хорош). Потому что в тебе есть инстинктивное или же интуитивное умение обитать в ноосфере – и это обеспечит комфорт в любых обстоятельствах (смена типа магазинов, языка, чего угодно еще). Нет проблемы вписаться. А если вы представили себя в этой конструкции (здесь совсем условные «вы», желтый человечек на карте перемещается вдоль М-го проспекта в сторону центра) и понимаете себя в этой конструкции, как бы даже ею управляя, то считайте, что независимы от обстоятельств и жить можете уже не только всюду, но и всегда. Это, скорее всего, не так, и ноосфера поглотит вашу бессмертную душу, то есть разместит ее где-то в комплекте с мослами, мозгами и др., но что в том плохого? Наверное, будет уютно.

Так или иначе оформитель и его заказчик сейчас живут, что-то непременно делая, о чем-то думая, пусть даже их не вообразить. Но вполне можно представить человека, написавшего «урок естествознания лежал, подробно уничтоженный на карте, а для других отверстий в коридоре большие окончания несли», – цитируется не с какой-то целью, а почему-то вспомнилось. Лезет все подряд и зудит в варианте «Гимнов» Штокхаузена. На кухне кафе Zum hungrigen Kojoten отбивают шницель; поблескивает инеем вселенская форма Кришны как частного лица. Не понять – то ли ты все это в себя вписал, то ли оно вписало тебя к себе.

Ну да, пленка. Очевидное надо расковыривать очевидным, а где ж еще было выходить из этой схемы, как не в месте ее теоретического производства – в городе Х? Ликвидируя возникающие тут смыслы посредством их записи. Пленка не уйдет наглядно, ее рассасывания не заметить, она тихо: цып-цып, шу-шу.

Что теперь делает демиург? Где-то внутри участвует в сочинении. Сидит, как на веточке, производит шурух-шурух. Сбоку, на правах неведомой хни. Конечно, кракозябры он и ставил.

Потому что должны быть штуки, которые всего-то булькают или шелестят. Их логика неизвестна, зато знаешь, что они существуют. Да, тут получилась небольшая космогония. И она хороша, потому что в ней всего три элемента. Что-то тут такое (вокруг) + небольшой невидимый демиург (внутри) + неведомая хня (сбоку). Частные космогонии производятся всеми каждое утро. Сегодня мир выглядит так, будто невидимая рыба все вздымает, как сом воду. Или как альбом Astigmatic (Krzysztof Komeda, Polskie Nagrania, 1966). Что угодно. А завтра будет завтра, с утра осознать очередную космогонию легко. Голые мозги, кафельный прилавок. Или густой клюквенный кисель в молоке.

Но кракозябры по факту совпадают с блямс-блямс и тыц-тыц. Значит, космогония упрощается до двух элементов, неведомая хня оказывается демиургом – и это весьма изящно. Точнее, наоборот, демиург хней, то есть он, выходит, был в тексте с самого начала. Не совсем, но такие нестыковки для космогонии – главное, иначе она и не космогония вовсе. И, несомненно, хорошо, когда космогонии содержат в себе такое:

Таким образом присутствие демиурга было установлено через его внедрение. Внедрено то, что уже существовало, но так всегда: как придумать то, чего нет? А теперь он должен все уничтожить, чтобы не болталось в природе попусту, противореча смыслу данной истории, потому что смысл производится посредством уничтожения промежуточных смыслов через их запись.

Как бы маленький паучок должен сжечь последнюю бумажку с последними буквами; делает это и по какой-то нитке лезет условно на небо. К чему прикреплена нитка? Да кто ж знает к чему. Значит, куда-то исчезает без нитки. Остались голая субстанция на пустом месте и небольшой невидимый демиург. Ничего, кроме него, уже нет, и, выходит, он тут, где доделываются эти буквы, – в лиепайской гостинице, чуть в стороне от центра. Зимой, когда мы были тут с R, на центральной площади была большая елка, снег – то косой, то горизонтальный – заметал всю видимость, а теперь теплый сентябрь.

Данный артефакт произведен небольшим демиургом, который производился во время текста. Таким образом, он является субстанцией и действием одновременно, а также пространством, в котором все происходило, причем он как-то и его сделал. Он производил действие, а действие производило его. Это одно и то же: действие и он – ничего сложного, примерно так ветер устроен. Возник, дует, затих. Да, Лиепая. Нашел в лавочке на Грауду два камешка. Один – сгусток темно-красного цвета, как малиновый или клюквенный кисель, неоднородный – чуть светлее, чуть темнее. С одного бока, плоского, там темнее – линии, почти иероглиф случайными оранжевыми линиями; матовый, но просвечивает. А второй, для R, тот как небольшая планета. Не шарообразный, а продолговатый глобус, на котором есть все, что бывает на глобусе: темно-синий океан, суша – зеленое и коричневое, белое – то есть там еще и горы со снегом, голубое – океан возле суши. Камни небольшие, в половину зажигалки. Перемещаются в ладони, будто сами собой, между пальцами – гладкие сгустки. Сдавливания, переминания. У меня камень такой, что, когда эта история закончится, он сделается чуть меньше, уберет цвет и станет почти прозрачным с белой, чуть искривленной секущей плоскостью внутри; она разделит его на две прозрачные, будто с небольшими облаками внутри части.

Ничто не аннулирует слова лучше, чем их повторы, поэтому паучок по какой-то нитке забирается условно на небо. К чему прикреплена нитка – неизвестно, так что пусть исчезает без нитки. Ветер само собой – Лиепая же. Тут третий этаж небольшой, на 15 номеров гостиницы. Она чуть в стороне от центра, два-три квартала от рынка. Здесь невысокие дома, трава между булыжниками мостовой. Под окном двор, дальше видно здание из темно-красного кирпича, офисный центр. На нем