Мысли и изречения древних с указанием источника - Константин Душенко

Опьяненье – не что иное, как добровольное безумье. Продли это состояние на несколько дней – кто усомнится, что человек сошел с ума? Но и так безумье не меньше, а только короче.

«Письма к Луцилию», 83, 18 (141, с.172–173)

Велика ли слава – много в себя вмещать? Когда первенство почти что у тебя в руках, и спящие вповалку или блюющие сотрапезники не в силах поднимать с тобою кубки, когда из всего застолья на ногах стоишь ты один, когда ты всех одолел блистательной доблестью и никто не смог вместить больше вина, чем ты, – все равно тебя побеждает бочка.

«Письма к Луцилию», 83, 24 (141, с.173)

Напившись вином, он (Марк Антоний) жаждал крови. Мерзко было то, что он пьянел, когда творил все это, но еще мерзостнее то, что он творил все это пьяным.

«Письма к Луцилию», 83, 25 (141, с.173)

Так называемые наслаждения, едва перейдут меру, становятся муками.

«Письма к Луцилию», 83, 27 (141, с.174)

Тот, кому завидуют, завидует тоже.

«Письма к Луцилию», 84, 11 (141, с.175)

На чьей земле ты поселенец? Если все будет с тобою благополучно – у собственного наследника.

«Письма к Луцилию», 88, 12 (141, с.192)

Стремиться знать больше, чем требуется, – это тоже род невоздержности. (...) Заучив лишнее, (...) из-за этого неспособны выучить необходимое.

«Письма к Луцилию», 88, 36–37 (141, с.196)

(В нынешних) книгах исследуется, (...) кто истинная мать Энея, (...) чему больше предавался Анакреонт, похоти или пьянству, (...) была ли Сафо продажной распутницей, и прочие вещи, которые, знай мы их, следовало бы забыть.

«Письма к Луцилию», 88, 37 (141, с.196)

Достоверно (...) только то, что нет ничего достоверного.

«Письма к Луцилию», 88, 45 (141, с.197)

Все (...) познается легче, если (...) расчленено на части не слишком мелкие (...). У чрезмерной дробности тот же порок, что у нерасчлененности. Что измельчено в пыль, то лишено порядка.

«Письма к Луцилию», 89, 3 (141, с.197)

Вы (чревоугодники) несчастны, ибо (...) голод ваш больше вашей же утробы!

«Письма к Луцилию», 89, 22 (141, с.201)

Говори (...), чтобы (...) услышать и самому; пиши, чтобы самому читать, когда пишешь.

«Письма к Луцилию», 89, 23 (141, с.201)

Самый счастливый – тот, кому не нужно счастье, самый полновластный – тот, кто властвует собою.

«Письма к Луцилию», 90, 34 (141, с.207)

Природа не дает добродетели: достичь ее – это искусство. (...) (Древние) были невинны по неведенью; а это большая разница, не хочет человек грешить или не умеет.

«Письма к Луцилию», 90, 44, 46 (141, с.208)

Безопасного времени нет. В разгаре наслаждений зарождаются причины боли; в мирную пору начинается война.

«Письма к Луцилию», 91, 5 (141, с.209)

Судьба городов, как и судьба людей, вертится колесом.

«Письма к Луцилию», 91, 7 (141, с.210)

Беда не так велика, как гласят о ней слухи.

«Письма к Луцилию», 91, 9 (141, с.210)

Прах всех уравнивает: рождаемся мы неравными, умираем равными.

«Письма к Луцилию», 91, 16 (141, с.211)

Пока смерть подвластна нам, мы никому не подвластны.

«Письма к Луцилию», 91, 21 (141, с.212)

Наслажденье – это благо для скотов.

«Письма к Луцилию», 92, 6 (141, с.213)

Наполнять надо душу, а не мошну.

«Письма к Луцилию», 92, 31 (141, с.217)

Много ли радости прожить восемьдесят лет в праздности? (...) Прожил восемьдесят лет! Но дело-то в том, с какого дня считать его мертвым.

«Письма к Луцилию», 93, 3 (141, с.218)

По-твоему, счастливее тот, кого убивают в день (гладиаторских) игр на закате, а не в полдень? Или, ты думаешь, кто-нибудь так по-глупому жаден к жизни, что предпочтет быть зарезанным в раздевалке, а не на арене? Не с таким уж большим разрывом обгоняем мы друг друга; смерть никого не минует, убийца спешит вслед за убитым.

«Письма к Луцилию», 93, 12 (141, с.219)

Каждый в отдельности вмещает все пороки толпы, потому что толпа наделяет ими каждого.

«Письма к Луцилию», 94, 54 (141, с.227)

Несчастного Александра гнала и посылала в неведомые земли безумная страсть к опустошению. (...) Он идет дальше океана, дальше солнца. (...) Он не то что хочет идти, но не может стоять, как брошенные в пропасть тяжести, для которых конец паденья – на дне.

«Письма к Луцилию», 94, 62–63 (141, с.228)

Не думай, будто кто-нибудь стал счастливым через чужое несчастье.

«Письма к Луцилию», 94, 67 (141, с.229)

Само по себе одиночество не есть наставник невинности, и деревня не учит порядочности.

«Письма к Луцилию», 94, 69 (141, с.229)

Блаженствующие на взгляд черни дрожат и цепенеют на этой достойной зависти высоте и держатся о себе совсем иного мнения, чем другие. Ведь то, что прочим кажется высотою, для них есть обрыв.

«Письма к Луцилию», 94, 73 (141, с.230)

Мы часто про себя желаем одного, вслух – другого, и даже богам не говорим правды.

«Письма к Луцилию», 95, 2 (141, с.230)

Войны (...) – это прославляемое злодейство.

«Письма к Луцилию», 95, 30 (141, с.234)

Запрещенное частным лицам приказывается от лица государства. За одно и то же преступление платят головою, если оно совершено тайно, а если в солдатских плащах – получают хвалы.

«Письма к Луцилию», 95, 30–31 (141, с.234)

Человек – предмет для другого человека священный.

«Письма к Луцилию», 95, 33 (141, с.235)

Природа (...) родила нас братьями.

«Письма к Луцилию», 95, 52 (141, с.238)

(О Катоне Младшем): Сколько в нем силы духа, сколько уверенности среди общего трепета! (...) Он единственный, о чьей свободе речь не идет; вопрос не о том, быть ли Катону свободным, а о том, жить ли ему среди свободных.

«Письма к Луцилию», 95, 71 (141, с.240–241)

Богу я не повинуюсь, а соглашаюсь с ним и следую за ним не по необходимости, а от всей души.

«Письма к Луцилию», 96, 2 (141, с.241)

Злодеянья могут быть безнаказанны, но не безмятежны. (...) Первое и наибольшее наказанье за грех – в самом грехе.

«Письма к Луцилию», 97, 13–14 (141, с.244)

Никогда не считай счастливцем того, кто зависит от счастья!

«Письма к Луцилию», 98, 1 (141, с.244)

Кто страдает раньше, чем нужно, тот страдает больше, чем нужно.

«Письма к Луцилию», 98, 8 (141, с.245)

(Мудрец) считает одинаково постыдным бежать и от смерти, и от жизни.

«Письма к Луцилию», 98, 16 (141, с.246)

Мы ищем причин для страданья и хотим сетовать на судьбу даже неоправданно, когда она не дает нам повода к справедливым жалобам.

«Письма к Луцилию», 99, 3 (141, с.247)

Расстоянье между первым и последним днем (жизни) изменчиво и неведомо; если мерить его тяготами пути, оно велико даже у ребенка, если скоростью – коротко даже у старца.

«Письма к Луцилию», 99, 9 (141, с.248)

Люди стонут более внятно, когда их слышат.

«Письма к Луцилию», 99, 16 (141, с.249)

Человеку ничего не обещано наверняка, и фортуна не должна непременно довести его до старости, но вправе отпустить, где ей угодно.

«Письма к Луцилию», 99, 22 (141, с.250)

Пусть (...) память (об умерших) будет долгой, а скорбь – короткой.

«Письма к Луцилию», 99, 24 (141, с.250)

Более велик тот, кто отнимает у нас саму способность оценивать, чем тот, кто заслуживает высочайшей оценки.

«Письма к Луцилию», 100, 4 (141, с.252)

Не будем ничего откладывать, чтобы всякий день быть в расчете с жизнью.

«Письма к Луцилию», 101, 7 (141, с.254)

Природа обыскивает нас при выходе, как при входе. Нельзя вынести больше, чем принес.

«Письма к Луцилию», 102, 25 (141, с.259)

Зверей заставляет нападать или голод, или страх, а человеку погубить человека приятно.

«Письма к Луцилию», 103, 2 (141, с.260)

Привыкшая к слепому страху душа неспособна заботиться о собственном спасенье: она не избегает, а убегает, а опасности легче ударить нас сзади.

«Письма к Луцилию», 104, 10 (141, с.262)

Многое, что ночью представляется ужасным, день делает смехотворным.

«Письма к Луцилию», 104, 24 (141, с.264)

К ним (власть имущим) нужно приближаться, но не сближаться тесно, чтобы лекарство не обошлось нам дороже самой болезни.

«Письма к Луцилию», 105, 5 (141, с.267)

У всякого есть человек, которому доверяют столько же, сколько ему самому доверено. Пусть даже первый (...) довольствуется одним слушателем, – их получится целый город.

«Письма к Луцилию», 105, 6 (141, с.267)

Кто ждет наказанья, тот наказан, а кто заслужил его, тот ждет непременно.

«Письма к Луцилию», 105, 7 (141, с.267)

Дела за нами не гонятся – люди сами держатся за них и считают занятость признаком счастья.

«Письма к Луцилию», 106, 1 (141, с.267)

В чтении, как и во всем, мы страдаем неумеренностью; и учимся для школы, а не для жизни.

«Письма к Луцилию», 106, 12 (141, с.269)

Жизнь – вещь грубая. Ты вышел в долгий путь – значит, где-нибудь и поскользнешься, и получишь пинок, и упадешь, и устанешь, и воскликнешь «умереть бы!» – и, стало быть, солжешь.

«Письма к Луцилию», 107, 2 (141, с.269)