Новый Мир ( № 10 2005) - Новый Мир Новый Мир

Грудной голос, как хорошо знакомая мелодия, как редкий, родной запах, задел какие-то нервные окончания, в горле встал комок, и он просипел:

— Анна? Анна!

— Вы не могли бы меня навестить? На Ордынке. — Ее голос даже не дрогнул. Она лишь догудела: — В порядке чуда...

Дверь открыла крепкая грудастая молодуха. Таких держат только уверенные в себе хозяйки.

— Велели предупредить: у Андревны посетительница. — Домработница повернулась спиной и пошла вперед. Прямо, направо и еще раз направо.

Неслышно прихрамывая, Евгений — за ней.

Комнатушка, кажется, стала еще меньше, чем до войны. Анна — на тахте. Поза — всегдашняя: прямая спина параллельна стене. Не сидит, а вроде бы висит в воздухе, чуть опираясь своими маленькими ладонями о постель. Челки больше нет. Утомленное, посеревшее лицо ничем не занавешено.

Величаво кивнув, указала на единственный стул, прижатый к ее лежбищу.

Не сдается! Молодец! — согрело Евгения.

Визитерша — тощая, бесцветная, мужскому глазу не за что зацепиться — на появление мужчины никак не отреагировала. Продолжала нести обычную коленопреклоненную чепуху, пытаясь удержаться на кончике табурета. “Ваши ЈЧечетки” — просто прелесть!”

Когда весь вздор из нее вылился и она засобиралась, Анна церемонно попросила:

— Посидите еще пять минут.

Марине дала — десять...

Ради Евгения скостила срок, но не нарушила ритуал, выработанный для сохранения поклонников. Чтобы они потом всем рассказывали, как сама великая их удерживала. Обыкновенные люди запоминают только то, где они в главном предложении, не в придаточном.

Остались наедине.

Вглядываясь в новый облик Анны, он задержал взгляд на седой пряди над открытым лбом. у правого виска. И был сразу уличен:

— Не люблю этих моложавых старичков и старух... Не поймешь, то ли ему тридцать пять, то ли восемьдесят пять... Мне советуют выкрасить волосы. Я не хочу. — Анна не спрашивала, не оправдывалась — просто вслух рассуждала. — Так — хоть место в трамвае уступят, а буду крашеная, то только прошипят: “Ну и стой, стерва, стой!” Мы с Мариной заблудились по дороге в театр, у татарина спросили, так он, посмотрев на нее, ответил: “Провожу тебя за то, что ты молодая, а седая”. Она поседела раньше меня. Тоже не красилась... — Поглядывая то в окно, то на своего визави, Анна привольно замолчала.

Слушая неторопливую речь, Евгений снова узнавал ее. Вернулся прежний облик, но три года войны — пропасть, которую в один шаг не перепрыгнешь. И он тоже не открывал рта.

— Мне говорили, что вас тяжело ранило. Уже оправились или мне наврали? — Анна как будто протянула ему руку.

Евгений встал со своего стула, потоптался на месте, но тут и шага не сделаешь. Тесно. Пришлось опять сесть.

В дверь заглянула круглолицая деваха:

— Там спрашивают, будете ли вино пить?

Анна церемонно кивнула и повторила вопрос:

— Наврали?

— Нет, все правда. Позвоночник в двух местах был перебит. — Евгений говорил медленно, подбирая нейтральные слова. Улыбкой оберегал себя от сочувствия, которое только расслабляло его, мешая бороться за жизнь. Освоено за месяцы боли и неподвижности. — Меня жена...

— Жена... — Взгляд Анны на долю секунды из ласкового, любовного сделался тяжелым, гневным.

Взгляд, не голос, и Евгений не углядел молнию: чтобы удержать бесстрастный тон — боль возвращалась, как только он слишком въяве вспоминал себя, беспомощно-распятого, — ему лучше было не смотреть в глаза собеседнику. Он встал у окна и, тихонько барабаня пальцем по чуть звенящему стеклу, повторил:

— Жена меня разыскала, вывезла на Урал. из фронтового госпиталя. Там выходили. Чтобы не комиссовали, я уже из больницы послал несколько военных рассказов в “Красную звезду”. Напечатали и после взяли корреспондентом. Вот приехал в командировку, ночью — поезд в Мурманск.

— Пишете? Я рада. И я завтра еду домой. К мужу.

Как бы между прочим сказала, и Евгений опять пропустил эту новую для себя информацию. Мимо сознания — потому что она ничего не меняла в картине его жизни. А чувства? Да его никак не задевало отсутствие или наличие мужа. У нее, ни от кого не зависящей и — как ему казалось — ничем не уязвимой.

Домработница подтолкнула дверь своим упругим бедром и бочком вошла в комнату, стараясь не наклонить поднос с темной бутылкой, двумя рюмками и блюдцем с прозрачными кружками лимона. Пока она пристраивала выпивку на ученическом столике и на тумбочке, Анна оперлась о стену и подобрала под себя ноги.

Вот так же она сидела, когда Марина читала ей свою поэму... Услышать бы другую версию их встречи, но не спросишь же...

Если Анна знает или хотя бы догадывается про них, про него и Марину...

— Помянем? — Евгений поднял свою рюмку и пригубил, не чокаясь.

Из его родных никого не убило. Он пил за Марину, а Анна за кого?

— Я — за Марину... — поймав взгляд Евгения, отчеканила Анна.

Как будто читает мысли. Он напрягся. Рука сама опрокинула в рот рюмку с коньяком. Расслабился.

— Когда она пришла ко мне, дикая от своих несчастий, я не решилась прочитать стихи, ей посвященные. Теперь жалею. Марина столько посвятила мне. — Анна говорила немного надменно, как бы отделяя себя и Марину, небожителей, от простого человека, Евгения.

Женщины мстительны... Но нападки всегда лучше, чем пресность, чем скучное терпение. И безопаснее, чем таимая до поры до времени злоба.

— “Невидимка, двойник, пересмешник...” — продекламировала Анна. — Это был бы ответ, хоть и через десятилетия. Но я не решилась из-за страшной строки. “Поглотила любимых пучина...” А вскоре и ее... — Анна выпила свою рюмку, медленно, глоток за глотком. Ее глаза заблестели, щеки чуть зарумянились, и, теребя коралловые бочонки, обнимающие ее открытую, чуть располневшую шею, она гневно продолжила: — Письма вскрывались, телефонные разговоры прослушивались, друг мог оказаться предателем... Говорят, она покончила с собой потому, что заболела душевно. Вранье! Бред собачий! Ее убило то время. Оно убивало многих. И меня. Здоровы были — мы. Безумием было окружающее!

Слова набегали одно на другое. Если слушать только ритм, мелодию ее речи, то можно подумать, что это говорит Марина. Правда, намного пафоснее. Общие слова описывают общую ситуацию.

Но — хороша! Помолодела...

— Я узнала, что в последний год Марина была жестоко влюблена... — Анна снова внимательно посмотрела на Евгения, но он был готов к провокации.

Не смутился, не испугался, а только зажегся.

— Она — влюблена, а он над ней издевался. Показывал ее длинные любовно-философские письма знакомым и говорил своей домработнице: “Когда придет худая старушка — меня нет дома”.

Анна выставила перед собой правую руку и стала ее рассматривать. Приязненно улыбаясь.

Женщины... Евгений лишь восхитился обеими, нисколько не задетый сплетней. Ревность — это негодование из-за того, что он-она делает что-то с другими, а не со мной... Жадность это. Преданная женщина нужна ему всего одна, жена, остальные — свободны. Пусть летают где и с кем хотят — так интереснее... Он даже порадовался за Марину. Способность снова и снова любить в ее обстоятельствах — это тоже гениальность.

— Нет! — вспылила Анна.

В ответ на его мысли?

— Я уверена, что женщина в любви не должна быть активной. Ничего, кроме срама, из этого никогда не выходит!

Евгений встал со стула, плотно закрыл дверь, сел рядом с Анной и обнял ее за плечи.

Она не откликнулась, не прижалась, но и руку его не сбросила. Пока еще не переключилась, не вернулась в настоящее. Он потянул на себя белую шаль, которая опеленала ее голые руки. Узелок шелковой бахромы застрял в бусах, и Анна чуть нервно принялась выпутывать его. Все еще не глядя на Евгения, она продолжала вести свою мелодию:

— Марина на этом стуле сидела и...

— Да-да, я знаю, — оборвал ее Евгений в мужском нетерпении.

— Знаете?! — Во вскрике Анны была смесь беспомощности и надменности. — Вы — знаете! — повторила она почти победно. Как обычная женщина, в гневе уличающая измену: так я и знала!

Анна рванула шаль. Бусы рассыпались, и бочоночки, спрыгнув с ее шеи на кровать, стали один за другим звонко шлепаться на пол и закатываться под кровать.

— Прошу вас уйти, — тихим голосом, спокойно и жутко выдавила она, когда бусиная дробь стихла.