Содом и умора - Константин Кропоткин

— Да что ты! — восклицает незнакомец.

На его лице написано неподдельное восхищение. От вранья и внимания пожилого человека делается щекотно-весело и я с трудом удерживаю на лице серьезную мину.

— Ну, это все очень несерьезно, — говорю я с важным видом.

— А как насчет журнальчиков? — спрашивает он, таинственно понижая голос.

— «Новый мир», «Иностранная литература», «Советский экран», — уверенно перечисляю я, вспоминая, что лежит у матери на тумбочке.

— Вот у меня есть журнальчик, — заговорщическим голосом говорит он, придвигаясь ко мне и хлопая себя по карману брюк. — Такого ты точно не видел.

— Да, я в библиотеке с шести лет записан! — запальчиво говорю я, стараясь не глядеть на его карман, из которого торчит свернутая трубочкой бумага.

— Хочешь? — он достает журнал и протягивает мне.

Журнал обернут в газету и, судя по обтрепанным краям, зачитан до дыр. Так выглядят только очень хорошие книги (про библиотеку с шести лет я не наврал), и я ужасно заинтригован.

Открыв журнал, я вначале удивляюсь, отчего тут так мало текста — одни картинки, как в книгах для малышей. А потом начинаю тонуть в густой горячей волне.

На первой странице была толстая женщина. Она была голая и с грудями, каждая размером со среднюю дыню. На другой странице эта женщина была с мужчиной. Он тоже был какой-то неестественно большой во всех местах.

— Хм, — говорю я, стараясь не выдать волнения.

То, что делали эти мужчина и женщина очень напоминало рассказы Борьки, который однажды видел на речке пьяных.

— Нравится? — спрашивает незнакомец.

«Такие» картинки не должны нравиться, я знаю, но если скажу «нет», то незнакомец заберет журнал, а досмотреть его хочется ужасно. Поэтому я молчу.

Я листаю журнал, незнакомец что-то говорит.

— Ага! — соглашаюсь я, не прислушиваясь (ведь взрослые всегда говорят, что-то правильное). — Ага…

От того, что было дальше, в памяти остались только части тела: холодная рука, крепко держащая меня за шею, когда я пытаюсь вскочить, лоб с испариной и глаза — совершенно дикие, черные с тоненьким светлым ободком по краям. Я помню расстегнутый ремень на своих брюках и сами брюки, неприлично раззявленные. И еще я помню шепот.

— Заяц!

Тогда я сбежал, бросив и журнал, и библиотечную книжку про крысолова, но томительный, тянущий к низу жар, вызванный чужой рукой, остался. Ночью я плохо спал, а позже, через год или два, не зная, что с собой делать, сидел на той скамейке в отдаленном уголке парка. Я боялся и ждал, ждал и боялся. Бррр. Не дай Бог опять пережить подобное.

— Заяц, — сказал мне позавчера Зюзин. — Идем обедать?

Я отрицательно покачал головой, боясь спугнуть вдохновение, с каким я в пулеметном режиме выколачивал пронзительный текст о вич-инфицированных подростках.

«Заяц?» — стрельнуло у меня в голове, а нить повествования потерялась.

— Сволочь! — ругался я, заново переживая свой подростковый стыд.

После обеда я был уже в таком состоянии, что готов был взять стул и трахнуть им Зюзина по голове, чувствуя себя в полном праве.

Обошлось. В тот день мир недосчитался лишь моего вдохновения. Оно ушло и не вернулось до конца рабочего дня, сколько я ни изнурял себя, перечитывая уже написанное.

Не появилось оно и вечером, когда я сел за домашний компьютер.

— Сволочь! — сказал я, от бессилия шмякнув по клавиатуре кулаком.

«имспрн»

— на экране образовалась надпись на тарабарском языке, вчитавшись в которую, я вспомнил про одного классика, нашедшего уникальный способ преодоления творческого кризиса.

Я подошел к стене, встал на колени, поставил голову на пол и, оттолкнувшись, задрал ноги к потолку.

В ушах зашумело, во рту появился железный привкус, а голова, как была пустой, так и осталась. «Наверное, у нас с классиком разная конституция», — подумал я.

Тут угловатое слово «конституция» одним своим выступом зацепилось за слово «борода», а из него в голове разрослась картинка: я сижу на стуле перед компьютером, шеф торчит рядом и неуклюже шутит, что я, дескать, недостаточно мужественный, борода плохо растет и вообще угловат, как подросток… И Зюзин, кажется, тоже был где-то неподалеку. Да, точно, он еще сказал, что-то по подростковые прыщи, а я только что в туалете выдавил здоровенный гнойник на подбородке…

— Какая гадость! — воскликнул я.

Дело было ясное. Боясь позариться на какого-нибудь неполовозрелого «зайца», Зюзин утешается «эрзацами».

— Может водички? — перед глазами возникли ноги в розовых тапочках, затем две круглые коленки, а секунду спустя — лицо Зинки, перевернутое вверх тормашками.

— Водочки, пожалуйста, — сказал я, опять встав на ноги.

— Алкаш, — шутливо ругнулась Зинка и вернулась на диван, чтобы дальше рассказывать Марку о своих любовных приключениях.

— А я ему говорю, ты, говорю, как автокатастрофа — и смотреть противно и не посмотреть нельзя… — звонким голосом продолжила она.

— Зина, — сказал я. — Вот ты, как девушка с большим опытом…

— Да, уж, — согласилась она. — У меня его столько, что скоро не краситься, а штукатуриться буду. Вон сморщилась вся, как печеное яблочко.

Обычно в таких случаях полагается говорить, что Зинка — самая молодая из всех молодух и самая красивая из всех красавиц, но мне было не до ее внешнего вида.

Мне нужен был зинкин интеллект.

— Если тебя обнимают за талию и говорят, что ты заяц, то ты как к этому относишься?

— Ну, смотря кто… — протянула она. — Если мужчина симпатичный, то…

— А если нет?

— Тогда индивидуально. Мужики ведь — народ нервный. Ляпнешь не подумавши, а он тебе ка-а-ак даст…

Зинка уставилась на меня, дожидаясь деталей.

Я сказал немножко. Зинка напряглась. Я добавил еще. Зинка воинственно подбоченилась. Тут уж из меня полилось, как из испорченной трубы, а Зинка сделалась Немезидой.

Осыпая проклятьями детолюбов, поганящих невинные души, она как-то вся расширилась, распухла во все стороны, растолкав по углам меня и Марка, внимавшим ее гневной речи не без оторопи. Уж чего-чего, а речи в защиту детства мы от травести-девы не ожидали. Не вязалось это с развеселым нравом Зинаиды, умеющей с ловкостью прожженного дипломата дружить всегда и со всеми, независимо от пола, возраста, сексуальных предпочтений и социального статуса.

Причина ее ярости оказалась проста. В городе Новосибирске какой-то гадкий папашка однажды сделал мальчику Саше непристойное предложение, а тот по малолетству решил, что его зовут мультик посмотреть.

— Я б его сейчас своими руками задушила! — вопила Зинка, подчеркивая, между делом, что за Сашу ей обидно, потому что он был ей друг и вообще классный пацан.

Я не стал напоминать, что по паспорту Зинку тоже зовут Сашей, опасаясь, как бы она не обратила свой гнев на меня.

Мне еще хотелось жить.

Поорав минут пять, богиня возмездия совершила обратное превращение и, опять усевшись на диван, милашкой продолжила повествовать о своих секс-эскападах. Я, выплеснув свои подозрения насчет Зюзина, тоже умиротворился. Только где-то в глубине души все еще нехорошо зудело: зюзин-заяц-зинка…

— …И предупреждаю вас, что этот мужчина, — Зинка, вполне убедительная в образе ревнивой подруги, ткнула меня в грудь длинным красным ногтем. — Занят.

Зюзин засопел. Я не знал, куда провалиться от стыда, кляня себя за вчерашнюю откровенность. Зинка любую драму превратит в балаган. Вот и сейчас, чувствуя себя в стихии скандала, как дома, она жаждала свары.

— Вы меня слышите, гражданин? — спросила Зинка, склонившись к Зюзину.

Наверное, подумала, что он глухой. Но мой коллега все слышал. И даже слишком хорошо: его лицо стремительно линяло.

— Девушка, — вымолвил, Зюзин окончательно побелев, — вы хотите сказать, что я — пидар?

Прежде я не замечал за Зюзиным таланта зрить в корень, рубить сплеча, резать правду-матку и высказываться начистоту. Его новое качество меня даже взволновало. Правда, исключительно в биологическом смысле. Если каждый заяц будет так агрессивен, то удавы передохнут от голода.

Впрочем, я зря волновался.

Зинка проглотит любого.

— Успокойтесь, гражданин, — сказала она своим самым противным голосом, напоминающим электропилу.

Зинка повернулась ко мне и подмигнула: мол, все идет, как надо.

Дура.

— Никто вас называет, — сказала она. — Так и быть, вы этот… пппп, — запыхтела она и защелкала пальцами, призывая вылетевшее из памяти слово.

Думаю, это слово было «педофил». Как большинство «сестер по профсоюзу», она была терминологически грамотна, умея объяснить разницу между «трансвеститом» и «транссексуалом», «гомосексуалом» и «педерастом». Она знала даже, что такое «эфебофилия» — а это уже высший пилотаж.