Содом и умора - Константин Кропоткин

Кирыч слушал каждую «Радионату», как откровение, а мои попытки указать на несовершенства марусиного дитяти, обзывал завистью.

— Эх ты, — опять укорил меня он. — У Марка такой успех, а ты…

Да, мне не нравилась Ната, но дело было не в мнимой зависти, а я в явном неправдоподобии пятилетней девочки, которая в исполнении Марка не выговаривала большую часть согласных, а гласные растягивала так, будто у нее приступ зевоты.

— Подумаешь, великое дело, сюсюкать в эфире… — загорячился я. — И вообще, только глухой может принять Марка за ребенка, а у меня уши еще функционируют!

Глаза у меня были тоже в порядке и каждый раз, когда они видели однодолларовую банкноту, пришпиленную булавкой к стене над марусиной кроватью, я вспоминал великолепное представление, устроенное давным-давно на Арбате.

— Копеечку, подайте копеечку! — плаксиво выводил Марк, не сводя глаз с кепки у ног.

В роли нищего Марк был куда более убедителен.

Заунывный тенор, отражаясь от витрины магазина с надписью «Boss», где он только что купил маечку за астрономическую сумму, настигал прохожих, как муки совести, отзываясь на которые они бойко кидали в кепку мелочь.

Кроме уже упомянутого доллара десятиминутный бенефис, устроенный шалости ради, принес ему 11 рублей 20 копеек, с которыми, впрочем, он был тут же вынужден расстаться. Нищий, безмолвно просивший неподалеку подаяние на корм своей овчарке, начал грозить костылем нежданному конкуренту.

У Марка тоже была совесть.

Он ссыпал гонорар коллеге в пакет, себе оставив только иностранную купюру. На память о несостоявшейся карьере.

— Але, вы глуппу набилаете, да?

— Ну, набираем.

— Возьмите меня тоже!

— Детка, — вежливо, но сурово сказал мужской голос. — Запишись в детский хор.

— Ва-а-азьмите, — тоненько заныл Марк. — Я люблю тяжелый лок. Хочите спою?

— Давай!

— В тлаве сидел кузнечик, в тлаве сидел кузнечик… — задушевно начал Марк, старательно картавя.

— Зелененький он был… — неожиданно подтянул его собеседник.

— А щас все вместе! — распорядился Марк голосом Наты. — Пледставьте себе, пледставьте себе…

Поддержал ли его собеседник, слушатели так и не узнали — вокализ в прямом эфире заглушил рев:

— …чтоб всем ребятам, всем трулялятам было веселей… — неслось из радиоприемника.

— Але! Это кто головит? — осведомилась трубка знакомым детским голосом.

«У Марка не осталось ничего святого! — от возмущения у меня потемнело в глазах. — Теперь и я должен позориться в прямом эфире!»

— Товарищ Бубенцов! — сказал я. — Если вам хочется вручить мне подарок от спонсора, то давайте уж сразу, без предисловий! Что у вас там на очереди? Памперсы? Двухэтажные яхты? Мыльные пузыри?

— Ма-а-ама! Он лугается! — трубка истошно заревела, затем издала серию скрипов и шорохов и, наконец, вновь обрела дар речи.

— Я тебе покажу, как детей обижать! — сурово сказала Таня. — Ты слышишь? Але!

ЗЮЗИН

Зюзин был унылым человеком. По отдельности не было ничего особенно унылого ни в его средней величины носе, ни глазах, тоже средне-выразительных, ни в подбородке умеренной твердости, ни в плечах, выдающихся ровно настолько, чтобы излишней крутизной не вызывать раздражения у продавцов готовой одежды. Унылость его проистекала из какого-то особого сложения всех его усредненных черт, посмотрев на которые, сразу хочется отвернуться.

От Зюзина хотелось спать.

Не от того ли вокруг Зюзина всегда образовывалась «мертвая зона»?

Впрочем, происходило это как-то ненарочито, само собой, благо, что рабочих мест в редакции было больше, чем работников.

Развлекательный журнал «Сиськи», испытывая перманентный финансовый кризис, страдал от текучки кадров. Вот я, например, с удовольствием бы отправился в газету «Коммерсант», где наверняка и денежно, и не стыдно. Но меня туда не звали, а те, кого звали в другие, пусть не столь общественно-значимые издания, не раздумывая, делали «Сиськам» ручкой: мол, наше вам, с кисточкой.

Нетрудно догадаться, что журнальчик, к которому я оказался приписан, благоухал, как мясной развал на рынке: потом накачанных мясников и дешевых пергидрольных красавиц, сладким запахом свежеразделанной плоти, а иногда даже животным зловонием, навевающем мысли о могильных червях.

Мне неведомо, какая житейская волна занесла сюда Зюзина, но, имея в уме собственный опыт, подозреваю, что она была мутной. Хотя, сказать по правде, до прошлого Зюзина мне не было никакого дела, равно, как до его настоящего и будущего.

Руководитель отдела писем журнала «Сиськи» Зюзин Николай Григорьевич, как я уже сказал, был унылым человеком.

Но удивительно все-таки, как закручивается житейская спираль. Следуя законам, ей одной известным, она затягивает, сшибает лбами совсем посторонних людей.

— Плохая погода, — сказал в тот день Зюзин, отвлекая меня от грез, в которых я уже видел себя владельцем дорогой, пахнущей кожей, книжицы, удостоверяющей, что Волков И. А. является сотрудником такого-то издательского дома, а права у него такие-то, а полномочия еще лучше. Отчего-то мне казалось, что «корочка» эта изумрудно-зеленая и обязательно с золотым тиснением. — Дождь идет, — развеял мои видения Зюзин.

— Птички поют, — некстати ляпнул я, с сожалением меняя картинки: придуманную книжицу с феерическими благами на всамделишного Зюзина с постной физиономией.

— Надо же! — всплеснул он руками, словно я сообщил ему что-то до крайности сенсационное.

Например, о том, что принцесса Диана ожидала чернокожих близнецов. Или еще какую-нибудь небылицу в этом роде.

Потом он предложил мне кусок курочки, принесенной из дома, а я с голоду не отказался.

Эх, если б, глодая куриные косточки, знал я, какие последствия это будет иметь, то отправился бы лучше в ближайший «Макдональдс». Еда там насквозь синтетическая, но зато за нее не требуют душевных инвестиций. Сожрал и отчалил.

Совместное куроедение Зюзин посчитал за брудершафт: с той поры взял за привычку то хлопать меня по плечу, то приобнимать за талию. Мне было плохо уже смотреть на воплощенную унылость, не говоря уже о том, чтобы вступать с нею в телесный контакт.

Вы, наверное, подумали, что он меня кадрил? Я тоже так решил и, когда Зюзин в очередной раз попытался пристроить руку на моем бедре, вежливо, но твердо ее отстранил. Он не внял.

А позавчера Зюзин назвал меня «Зайцем».

Лучше бы он дал мне по морде.

Мне всегда хотелось узнать, как воспоминаниям удается сохранить такую первозданную свежесть. Казалось бы, они давно умерли, истлели и рассыпались в прах, ан-нет, идешь бывало, думаешь себе о чем-то постороннем, а воспоминание — бац — и выскочит перед тобой, как бандит на большой дороге.

Вот попробовал я как-то малиновое варенье у бабки на рынке и снова увидел промерзшее до самого верха окно и свой палец на морозных узорах, горлу больно, но я знаю, что это расплата за счастье: в школу идти не надо, впереди еще целый день, а сейчас будет чай и к нему малина.

А однажды, услышав в метро жалобный фальцет «Белые розы, белые розы», я вспомнил презрительный взгляд самой модной девочки в классе: она смотрит на меня, как на дебила, потому что я сказал, что у Юры Шатунова нет голоса, мне стыдно, я тоже хочу быть модным и готов приписать певцу-сироте какие угодно достоинства, но уже поздно, сказанного не воротишь.

Назвав меня «зайцем» Зюзин вызвал к жизни скамейку в парке. Я сижу с книжкой и волнуюсь за детей, уводимых из города волшебником-крысоловом.

— Привет! — слышу я голос.

Ко мне подсел незнакомый человек, похожий на дядю Володю из 12-й квартиры. У него такая же рубашка с крокодильчиком на левом кармашке. Только этот совсем старый — лет сорока.

— Здравствуйте, — говорю я, зная, что воспитанные мальчики должны отвечают на приветствие.

Я хочу читать дальше, но присутствие постороннего мешает.

— Интересная книжка? — помолчав, спрашивает он.

— Угу! — мычу я, не поднимая головы.

— Тебя как зовут? — не отстает незнакомец.

— Илья, — неохотно говорю я.

Если взрослые спрашивают, то надо отвечать, не так ли?

— А тебе сколько лет? — спрашивает привязчивый дядька.

— 16, — отвечаю я, непонятно зачем прибавив себе два года.

— Ого! — говорит он и одобрительно похлопывает меня по плечу. — Уже взрослый мужчина.

От похвалы меня начинает распирать самодовольство. Здорово быть со старшими на равных.

— Ты какие книжки любишь? — говорит он.

— Разные, — я закрываю книгу и торопливо заталкиваю ее себе под зад — подальше от чужих глаз (в моем возрасте стыдно читать такую чепуху). — Приключения, фантастику… — сообщаю я, но тут понимаю, что это звучит как-то по-детски, и дальше начинаю врать. — Исторические романы мне тоже нравятся… — это тоже звучит как-то не по-взрослому, поэтому я хвастливо добавляю. — Я Мопассана читал.