Содом и умора - Константин Кропоткин

В метро я чуть не спровоцировал массовое бедствие, завалившись на эскалаторе на мужчину, стоявшего впереди. Он последовал моему примеру, припав к спине следующего… Люди падали друг на друга, как кости домино, и все могло бы закончится плачевно, если бы через пару метров волна не остановилась, натолкнувшись на черноголовое семейство с большими тюками.

«Беженцы с Кавказа предотвратили катастрофу в подземке!» — привычно сформулировал я заголовок, вернувшись в вертикальное положение. И тут же чуть не спикировал вниз ласточкой: эскалатор дернулся и остановился. Ругаясь, люди начали спускаться самостоятельно.

Костыли не прибавляли сноровки. Мне недовольно дышали в спину, а я, потея под колумбийской шерстью, мучался комплексом неполноценности.

Очутившись в вагоне я попытался одновременно сделать несколько дел: придерживая костыли, поправлять панаму, все время съезжавшую на нос, и не уронить при этом сумку с диктофоном… Моя возня участия не вызывала.

— Чего дома-то не сидится, — пробурчала женщина с блеклым лицом, на которую я все-таки уронил один из костылей.

Места она не уступила, но привлекла мое внимание к своей соседке, которая смотрела на меня и дружелюбно улыбалась, что в московском метро случается немногим чаще терактов.

Для эстетки-маньеристки, которой нравились бы «Клоуны, ряженые Осенью», она была слишком красива. Поэтому поначалу я даже засомневался, мне ли адресована улыбка, но потом, приободрившись, тоже оскалился.

Ощущать себя разбивателем девичьих сердец было ново и чертовски приятно. Мы погримасничали еще две остановки, а на третьей, когда я, вживаясь в роль, уже начал тренировать взгляд самца в брачный период, нечаянная спутница достала из-под сиденья костыли и, тяжело на них опираясь, выбралась из вагона.

«Мы с тобой одной крови — ты и я», — вспомнил я книжку про Маугли, отчего-то чувствуя себя несправедливо обиженным.

На улице меня встретил ливень. Вода моментально залилась за воротник, в ботинках захлюпало, а марусина панама отяжелела.

«Я свалюсь! — обреченно думал я, выбираясь из одной лужи, чтобы тут же угодить в другую. — Или сейчас под лихачом, или потом — с воспалением легких».

Под навесом на автобусной остановке было так тесно, так что мне пришлось мокнуть под открытым небом еще минут пятнадцать, пока не подошел автобус, следующий рейсом «Москва — Писательские Кущи».

В салоне автобуса не мыли, наверное, никогда. Запах бензина, смешиваясь с какой-то кислятиной, создавал убойный коктейль, от которого у меня закружилась голова. В полуобморочном состоянии я повалился на кресло рядом с теткой в кожаном пальто.

Это была нелюбовь с первого взгляда. Тетка напряженно сопела и косилась на меня, словно от соседства с инвалидом ее конечности тоже могут подломиться. Поерзав минут пять, она пересела.

«А говорят, что народ любит убогих», — подумал я, с неприязнью глядя тетке в кожаную спину.

Надо было срочно отвлечься. Я достал из сумки «Наказание Тце-Тце» — новую книжку Блохина, только что купленную в метро.

На первой странице, украшенной букашками и цветочками, говорилось.

Однажды утром, напившись кофею «латте макьято», м-ль Тце-Тце намылилась в супермаркет. Припудрила носик, воткнула в волосы синтетическую красную розу, а в ноздрю — серебряное колечко, украшенное корейскими иероглифами, и вышла на проспект.

По правде говоря, после вчерашнего пати денежек у нее не было вовсе. Ах, а ведь все начиналось так восхитительно! Господа пригласили м-ль Тце-Тце в ресторан со смешным названием «Пищеблок нумер 217». Месье Жиль сыграл на трубе джазовую вариацию. Малыш Фату спел шансоньетку. Шампанское лилось рекой… Но не успела м-ль Тце-Тце оглянуться, как все пошло наперекосяк. Галантные кавалеры вдруг превратились в позорных пауков: позволяли себе сальные остроты, мяли турнюр… Эдакого хамства м-ль Тце-Тце стерпеть не могла. Тачка с шиком увезла ее прочь от заведения уж не казавшегося комильфо. А бабла не стало.

— Я только для того, чтобы составить компанию! — строго сказала она м-ль Жуже — толстухе с глазами, как у человеческой женщины Крупской. — И не вздумай меня угощать! Знаешь, мать, с моей сенной лихорадкой мне совершенно непозволительны некоторые удовольствия.

Дура Жужа кусала сдобную булку и делиться не собиралась… Под корсетом — где-то в районе души — некрасиво булькало. Невыносимо!

Невыносимо хотелось хавать…

— Мда, — подумал я.

От нового блохинского шедевра за версту разило конъюнктурой. Бывший перестроечный трибун, впоследствии переродившийся в ярого традиционалиста, вновь продемонстрировал чудеса мимикрии.

— Постмодернист чертов, — выругался я и полез в конец книжки.

— Бог мой! Эта денежка принесла мне столько горя! — вскричала м-ль Тце-Тце, заливаясь слезами.

— Но благодаря ей ты сколотила капиталец, милая моя процентщица! — сказал он и взял с ломберного столика топор.

«Я беру мое добро там, где его нахожу», — кстати вспомнил я недавнее блохинское интервью. Тут тебе и Муха-Цокотуха и Достоевский…

— Да уж, деньги — это хорошо. Хорошо потому, что они не пахнут… — подумал я, изо всех сил стараясь не завидовать.

— Ай-яй-яй, молодой человек! — послышался тихий голос.

Старичок напротив осуждающе качал головой. Что ему не нравится, я не понял, но, по привычке застеснявшись, загородился букашечной книгой.

Место для житья записной маньерист выбрал на редкость неподходящее. Официально этот полудохлый поселок числился «столичным округом». И все же с трудом верилось, что всего всего в двух часах езды Арбат и кремлевские звезды: деревянные дома, кривоватые заборы и густой запах скотины, будто где-то неподалеку пасется козлиное стадо.

— Мы сами не местные, — заныла нищенка едва, я выбрался из автобуса. — Помогите бедным…

— Бог подаст, — привычно сказал я.

— Мы хоть и бедные, зато чистые! — заорала она. — Ходят тут колченогие…

Будто мне есть дело до ее гигиены.

Любезности Блохина тоже хватило ненадолго. Он помог мне пробраться через лабиринт банок, корзин и березовых веников («это, кажется, сени называется», — к месту вспомнил я прозу писателей-деревенщиков), но, едва мы оказались в комнате, как живой классик, коротко на меня взглянув, заворотил личико набок и все недолгую аудиенцию демонстрировал свой профиль, с презрительно раздувающейся ноздрей.

Я ему не понравился.

«Я — Блохин, а ты — блоха», — говорил его вид, при том, что в очереди за красотой он был явно последним: бесцветная остренькая мордочка, волосы клочьями, жидкая бородка, словно позаимствованная у местных пахучих парнокопытных, тщедушное тельце, посаженное на неожиданно крупный зад. Эдакая гитара, обтянутая тускло-желтой кофтой. «Изгиб гитары желтый, я обнимаю нежно», — вспомнил я песню и содрогнулся, представив Блохина приложившегося к чьей-то груди.

Тем не менее, грудь имелась. Она принадлежала крупной особе, которая принесла нам растворимого кофе и печенья на тарелочке. Ее глаза были неестественно выпучены.

«Человеческая женщина Крупская», — вспомнил я.

— Моя муза, — представил Блохин, а когда мы опять остались одни, добавил. — Из аборигенов! — И кивнул в сторону окна.

За окном мокли кривоватые яблони, а под навесом валялась перевернутая тачка.

Мне почему-то стало жаль толстуху с больной щитовидкой, которая, наверняка, варит ему кофе, надеясь стать женой, а не музой. «Он еще и сволочь», — подумал я с неприязнью.

— Как вы пришли к идее создания вашего романа? — задал я стандартный вопрос и перестал слушать, разглядывая писательские апартаменты.

«Здесь, в тишине, рождаются его сочинения, такие же кружевные, как дверцы буфета, доставшегося ему от прабабушки», — сочинил я сходу, разглядев в темном углу массивную мебель. Такой пассаж Сим-симу наверняка понравится.

— …Реминисценции… — с наслаждением выговорил Блохин.

— А по-моему скудость собственных идей! — подумал я. — Нехитрое дело — стырить чужой текст, переписать на новый лад и…

Блохин замолчал, уставившись на меня, как энтомолог на неведомую науке букашку.

— …и дело в шляпе, — по инерции закончил я свою мысль, с ужасом понимая, что опять думаю вслух.

— Как вы говорите? «Стырил»? — начал надуваться Блохин…

— На колени! — встретил меня грозный рык.

Марк стоял посередине коридора, широко расставив ноги. В руке он держал ремень с бляхой, в котором Кирыч бегал по плацу в свою армейскую молодость. Другим ремнем — поуже — Марк перетянул на талии кожаные штаны, тоже украденные из кириного гардероба. Они висели на ногах крупными складками, как шкура пса породы мастино-неаполитано.