Содом и умора - Константин Кропоткин

— Я пошла, — сообщила Машуша, показывая, что торг здесь неуместен.

Она встала и похлопала себя по коленкам, отряхивая их от земли.

— Подожди-подожди! — зачастил я. — Давай договоримся на тридцать.

— Долларов? — уточнила Машуша.

— Рублей!

— Мой папа дает мне 40 долларов, если я получаю «четверку», — сказала девочка и укоризненно покачала головой: мол, как же вам, дядя, не стыдно, я для вас на такие жертвы иду, а вы даже тридцать баксов жалеете.

Я приуныл.

Если ее папаша так бездарно тратит американскую валюту, то вывода из этого можно сделать, как минимум, три. Во-первых, он дурак из «новых русских» и может запросто накостылять мне по шее за то, что я смущаю его крошку непристойным нарядом. Во-вторых, его дочка — двоечница, что бы там не говорил ее ангельский вид. В-третьих, валяться мне в кустах до потери пульса — безвозмездно этот ребенок и ножкой не топнет.

— А сколько папа тебе дает, если ты получаешь «два» по поведению? — спросил я, стараясь, чтобы мой голос звучал строго.

— Пять раз ремнем, — нехотя призналась она и надула губы.

— Если ты сейчас же не пойдешь к своим родителям, и не сообщишь им обо мне, то твой папа даст тебе ремнем десять раз, — пообещал я.

В этот момент я сожалел, что силы природы мне неподвластны: вспышка молнии и грозовой раскат были бы очень кстати.

Впрочем, обошлись и без спецэффектов.

— Ааа! — сказала девочка и исчезла — только кусты затрещали.

— Машушара! — в бессильной злости крикнул я качающимся веткам.

Солнечный свет, продравшись, сквозь кустарник, и не думал остывать. А листья зеленели так, словно выросли не в городе, насквозь протравленном выхлопными газами. И правда, если смотреть на небо, зарешеченное деревьями, то кажется, что ты в лесу. Стрекочут кузнечики, ветер шевелит листву, зеленый клочок с заостренными краями, не выдержав летнего зноя, отрывается от ветки и кружится в неторопливом вальсе: раз-два-три-поворот-раз-два-три-поворот…

Лист вдруг замер и, внезапно отяжелев, спикировал мне на щеку, обжигая ее, как крапивой. От боли я дернулся и открыл глаза.

— Спишь? Значит живой! — сказал незнакомый мужчина в кепке стального цвета и опустил руку, уже занесенную для новой оплеухи.

Испугавшись, я дернулся, но встать не смог — ступня превратилась в бревно, ворочать которое не было никакой возможности.

— К несовершеннолетним, значит, пристаете… — навис надо мной незнакомец.

Кепка оказалась милицейской, а лицо — самым простонародным, с рябоватыми щечками и светлыми глазами.

«Наверное, „Ваней“ зовут», — подумал я.

— Документики! — рявкнул он.

«Или „Иван Иванычем“», — поправил себя я.

— В трусах не держу.

То ли со сна, то ли с перепугу мой голос звучал как козлиный тенор.

— Шутим, значит, — зловеще сказал «Иван Иваныч». — Тэкс, знаете ли вы гражданин, что развратные действия в отношении несовершеннолетних караются лишением свободы? Ну, чего развалился?

Милиционер дернул меня за руку, явно собираясь и ее привести в негодность.

— Пустите! — взвизгнул я.

— Тэкс, значит, так и запишем: оказание сопротивления должностному лицу, — сказал он, постукивая карандашиком по блокноту, похожему на чековую книжку.

— Пятьдесят! — выпалил я. — Даю пятьдесят долларов, если вы залезете вон в то окно, откроете дверь и затащите меня в квартиру.

Милиционер покрутил подбородком, поухал, покряхтел.

— Сто, — заявил он, завершив непростую умственную работу.

— Пятьдесят, — я был тверд, потому что больше у меня не было.

«Интересно, сколько лет тюрьмы дают за взятку должностному лицу?» — подумал я, наблюдая, как на лице милиционера жадность борется со служебным долгом.

Исход борьбы был предрешен — всего через пять минут я без сил лежал на нашем радужном диване и вяло отбивался от слюнявых поцелуев Вируса, празднующего возвращение хозяина с небес.

— Ай-яй-яй! — травматолог, разглядывая на свет рентгеновский снимок, качал головой. — Что же вы, молодой человек, так плохо падаете.

— А разве можно падать хорошо? — резонно спросил я.

— У вас, молодой человек, перелом двух косточек в стопе. Маленьких таких косточек, но очень важных. Как же вас угораздило?

— Вертел фуэте, да свалился в оркестровую яму, — доложил я.

Не рассказывать же мне, что я грохнулся, отмывая воронье дерьмо?

— Ай-яй-яй! — опять запричитал врач. — Придется вам, молодой человек шесть недель обойтись без танцев.

— Это ты виноват, — с упреком сказал я Марку, выволакивая себя из перевязочной. — Накаркал несчастье.

— Конечно, я и на окно накакал! — согласился он, с восторгом разглядывая костыли, которые мне сдал в аренду врач. — Как ты думаешь, если бы ты сломал две ноги, тебе дали бы коляску?

— Конечно, милый, с мотором, — сказал я. — А если бы я умер, то получилось бы еще лучше. Тогда мне обязательно выдали бы катафалк, запряженный четверкой коней, домовину, увитую розам, и полк старушек.

— Старушки-то к чему? — спросил Марк.

— Чтобы по моей грешной душе было кому убиваться! От тебя-то не дождешься, — я еще раз посмотрел на ногу, наполовину закованную в гипс и настроение мое совсем испортилось.

— Прекратите, — сердито сказал Кирыч и пошел на улицу ловить такси.

— Здесь живет дядя Волк? — послышалось из коридора.

Я сидел на кухне и заливал чаем несчастья сегодняшнего дня.

— Волков? — уточнил Кирыч.

— Угу, — сказал детский голос.

На кухне возникла девочка. Милый ребенок, словно сошедший с книжки про счастливое детство: волосы бубликами, широко распахнутые глаза. Только доверчивая улыбка куда-то испарилась.

— Дядя, с вас десять, — сказала девочка.

— Долларов? — уточнил я.

— Рублей, — неохотно признала Машуша.

— За милиционера, который меня чуть в тюрьму не упек?

— За посреднические услуги, — еще больше нахмурилась она.

Вирус, почуяв, что в комнате сгущаются тучи, заворчал.

— …И еще пять долларов за собаку, — заявила малолетняя вымогательница.

— Собака-то здесь при чем, — изумился я.

— Я скажу, что она меня укусила, и ее усыпят, — сообщила Машуша.

Ее глаза налились слезами.

— Ааа! Мамоцька, меня собацька укусила, — зачем-то начала пришепетывать Машуша. — Нехоросая собацька. Злая собацька! Больно, мамаааа!

«Из нее получится замечательная актриса, — невольно восхитился я. — Коммисаржевская, Сара Бернар и Галина Волчек в одном флаконе».

Вирус завыл, не желая отправляться в собачий рай. Марк стоял с открытым ртом, будто исполняя оперную арию. Я и сам был готов заорать, но не был уверен, что девочка не потребует еще десять долларов за оскорбление ребячьего слуха.

— Иди-ка ты, деточка, подобру-поздорову! — строго сказал Кирыч и выпучил глаза. — Не то я тебя съем! Гам!

Машуша захлопнула рот.

— Так бы сразу и сказали, — заявила она, с уважением глядя на Кирыча.

— Хочешь шоколадку? — зачем-то засюсюкал Марк.

Машуша кивнула. Сладкое все-таки лучше, чем дядя-людоед. Получив обещанное, она ушла.

— Даже спасибо не сказала! — покачал сказал ей вслед Марк.

— А чего церемониться? Она ж не на балу, — сказал я и собрался сообщить что-нибудь педагогическое, но замолчал, услышав шорох под окном, которое со времени моего падения никто так и не догадался закрыть.

— Сейчас можно работать только по предоплате, — сказала Машуша.

— Доверять никому нельзя, — согласился мальчишеский голос.

Зашуршала фольга. «Шоколад делят», — догадался я.

— Я даю тебе половину, — строго сказала Машуша. — Но за это, ты должен меня слушаться…

Голоса стихли, а крона тополя закашлялась, как туберкулезник.

— Ворона каркнула во все воронье горло, — сказал Марк.

— Да, с ним была плутовка такова, — согласился я.

ДЕЛО В ШЛЯПЕ

Неприятно быть инвалидом.

Всего четыре недели я сидел дома со сломанной ногой, а мне уже казалось, что я родился с гипсовой повязкой до колена, с ней ковылял в школу, за что получил прозвище «костяная нога», только из-за нее жалостливые университетские преподавательницы ставили мне «пятерки», а журналистскую карьеру я начал с репортажа с пара-олимпийских игр: «бегун с номером 13 на деревянной культе первым разорвал финишную ленточку…».

— …Ура, товарищи… — вяло сказал я своим фантазиям, разбухшим до таких размеров, что было трудно поверить в их нереальность.

— Что за бегун с товарищами? — спросил Марк.

Не получив ответа, он сквасил постную физиономию. После моего полета из окна напускать на себя траурный вид стало новой домашней модой.