Содом и умора - Константин Кропоткин

— Нет-нет-нет, — помотал я головой.

— Он тебя домогается? — заинтересовался Марк, введенный в заблуждение моими «no-no-no».

— Пока не знаю, — сказал я, но на всякий случай сообщил Деде. — А живот у тебя есть. Небольшой, но есть.

— Ах! — воскликнул он он. — У тебя тоже.

«Вот тебе и хваленая французская галантность», — оскорбился я.

— Неужели меня нельзя просто полюбить? — сказал Деде. — Ведь я не такой уж плохой.

— Very handsome, — едко сказал я.

До отъезда Деде оставалось чуть больше суток и было ясно, как Божий день, что пьеса про русскую душу, за которой он приехал в Москву, будет повествовать про волооких блондинов по кличке «биляд», угрюмых продавщиц продуктовых магазинов, не желающих знать, что-такое круассаны, музейных работников-мародеров, сдирающих с бедных иностранцев астрономические суммы за сущие пустяки, а в центре сочинения — поближе к главному герою с глазами побитой дворняги — расположатся три идиота, вляпавшиеся в «менаж а труа», как мухи в навоз. Других источников для творческой сублимации у Деде так и не образовалось.

Французова любовь оказалась никому не нужна.

Было обидно и за державу, и за собственную недальновидность. Ведь могли же мы в тот треклятый вечер уйти в кино, в гости, в парк, к черту на рога и тогда Деде, потоптавшись перед запертой дверью, полистал бы свою записную книжечку и отправился искать других экстравагантных знакомств: хоть к Лорке в конуру, хоть к Зинке на коврик перед дверью.

— По городу водили — мимо. В клубе были — мимо, — раздраженно перечислял я угрюмым сожителям.

Мы заперлись на кухне, оставив Деде засыпать на диване в одиночестве. Сквозь запертую дверь было слышно, как он кряхтит и вертится. Мучается. Непонятно почему чувствуя себя ответственным за его непутевую личную жизнь, я был уже готов предложить себя в его полное распоряжение.

Впрочем, он в моих услугах явно не нуждался: и волосы не те, и скулы маловаты…

— В бар ходили, — хмуро напомнил Марк.

— Да, и там мимо, — сказал я. — Знакомых, которые бы на него позарились, у нас нет. Что делать-то будем?

Повисла тяжелая пауза. Марк смотрелся в окно, а я пытался разглядеть темноту за зыбким марусиным отражением. Но ничего не было видно. Одна чернота.

— Поведем его в сауну, — решительно сказал Кирыч.

— Да, — согласился я, — придется пойти на крайние меры.

— Он хоть бы присел, — заметил Марк, озабоченно глядя на колыхающегося француза. — Подскользнется еще!

— Что он сказал? — вскрикнул Деде, глядя на Марка, как на гремучую змею. — Что он сказал? Я знаю, что он сказал! Он говорит, что ненавидит меня! Он смеется надо мной! И ты смеешься надо мной! Все смеются надо мной! Все! Никто не любит меня! А ты знаешь, как я могу любить?! Я могу любить, как никто из людей!

— Как конь, — добавил я по-русски и, показывая Деде, что сказал нечто ободряющее, сочувственно улыбнулся.

— Почему-почему-почему! — воодушевился оратор. В его устах «why-why-why» звучали, как сирена скорой помощи. — Почему, когда я говорю о любви, мне говорят о деньгах? Разве я не имею право на счастье? Да, я у меня живот, да, у меня немного денег, но разве нежность, верность, самопожертвование в этом мире уже ничего не стоят?

Ответить на это мне было совершенно нечего. Нечеловеческая любовь с животом вызывала лишь раздражение. «А не пошел бы ты!» — мысленно чертыхнулся я.

Словно исполняя приказ, Деде, как-то особенно неловко взмахнул рукой и начал заваливаться на бок.

— Он убьется! — взвизгнул Марк.

— Хватит, — сказал Кирыч и, подхватив хныкающего француза, поволок его вон из сауны. — Развел тут сопли, — выговаривал он по дороге к раздевалке.

— Он думает, если он француз, то ему все можно, — согласился Марк, шествуя следом, и воинственно добавил единственную полновесную фразу, которую знал по-французски. — Ву ле ву куше авек муа!

Деде резко затормозил и, вынырнув рыбкой из железных объятий Кирыча, развернулся к Марку.

— Ce soir? — с надеждой спросил француз. — Oh! — издал он странный звук и полез обниматься.

— Ай! — задушено пискнул Марк. — Что ты делаешь?

— Что просил, то и делает, — сказал Кирыч. — Куше и всякое такое!

— Заснул он что-ли? — спросил я, не оглядываясь.

Мы проехали в такси минут пять, а Деде на заднем сидении не издал ни звука.

— Утешился, — сказал Кирыч за моей спиной и хрюкнул.

Я обернулся. Голова Деде покоилась на коленях у Марка. Иностранец сладко спал, а Марк зарывшись пальцами в курчавых волосах, глядел в окно и мечтательно улыбался.

— Кто-то говорил, что французы — враги народа, — сказал я.

— Ну, мне его жа-а-алко, — оправдываясь, протянул Марк.

— Бедненький! — сказал я.

— Не деньгах счастье, — ответил Марк, вряд ли поняв, кого я имею в виду.

А мне было ясно: теперь Марку от француза не отделаться ни за какие деньги.

ПЛЕЙБОЙ

— Мы спали? — спросила Вика.

— Хмм, — только и смог произнести я со сна, но желтые глаза требовали ответа и я громко сглотнул.

— Эх, ты, а говорил, что голубой, — с упреком сказала Вика. — Извращенец, — и со всего размаху отвесила мне звонкую пощечину.

Через пару минут я уже стоял на лестнице и трясся от сквозняка, который мгновенно выморозил тело под майкой и теперь ледяными пальцами лез в трусы.

Свитер комком закатился в угол, куртка повисла на перилах, а брюки с ботинками, перелетев чуть дальше, ухнули куда-то вниз. С трудом сгибая еще не проснувшееся тело, я начал собирать вещи, одновременно припоминая события вчерашнего вечера, так хорошо начавшегося.

Прежде я знал, что наш менеджер по рекламе — симпатичная девушка. А если бы мне сказали, что Виктория Кузоватых — первая красавица журнала «Сиськи», то я не стал бы возражать и даже назвал бы Вику его олицетворением, имея ввиду неподдельной высоты грудь.

Но отчего-то прежде не приходило мне в голову, что красота Вики — совершенно исключительного свойства.

В Вике было красиво все: и грудь, и бесконечно-длинные ноги топ-модели, и утонченные руки мадонны, и живые, змеистые волосы медузы-горгоны, и оттопыренный зад африканской бегуньи, и кругло-желтые, как советские пятаки, глаза.

Все это стало мне ясно только сейчас, когда я вышел вслед за ней из метро. На нее оглянулся мужичок с лицом, похожим на запертый сундук, а меня озарило: Богиня. Я как будто увидел Вику впервые, как будто не сидели мы месяцами бок о бок и не вымучивал я по ее заданию дурных рекламных текстов про виагру и фаллоимитаторы. В этот момент мне показалось даже, что низкое заболоченное небо над головой Вики прорезал луч солнца и распределил всех по своим местам: зад к ногам, глаза к волосам, Вику к небожителям, а меня — к обожателям, полки которых пошли по Тверской нам навстречу и дружно заворачивали шеи.

— Любуются, — сказал я, удивляясь, что ни один из встречных мужчин, откровенно пускающих слюни, не подхватил мою спутницу и не унес в туманную от смога даль — под венец или просто в койку.

— Пускай подавятся, — промурлыкала она и взяла меня под руку.

Я засуетился, не зная, что делать с рукой — то ли в карман засунуть, то ли на груди кренделем сложить.

Как правильно выгуливать красавиц я представлял себе плохо.

Еще хуже я представлял свою роль в этом променаде. Я не очень красивый, совсем не богатый и отнюдь не знаменитый. Опыт всей моей предыдущей жизни показывал, что такие мужчины, как я, не должны интересовать таких девушек, как она. Мы параллельные прямые, которые никогда не пересекутся. Но опыт разбивался о факты и прямые, влекомые черт знает чем, вдруг загнулись, сошлись в единую линию и направлялись сейчас от станции метро «Охотный ряд» в сторону Пушкинской площади, чтобы потом свернуть на Петровку, откуда рукой подать до чайной.

Да, мы шли пить чай, как того хотела Вика. Я с удовольствием сжевал бы чего-нибудь посущественней, но признаться в этом стеснялся. Ведь не каждый день красавицы просят меня составить им компанию!

Ее глаза мерцали, словно переняв блеск у платья, похожего на рыбью чешую.

«Нет, не Богиня, — заспорил я сам с собой. — Русалка».

— Знаешь, почему я тебя выбрала? — сказала она, широко раскинувшись на диване напротив и глядя на меня немигающим взглядом.

— Потому что я красивый, богатый и знаменитый, — надулся я жабой, наскоро отсекая все «не», о которых думал всего четверть часа назад.

— Выпить за твой счет хотела! — сказала она. — Чаю! — и расхохоталась, показывая острые белые зубы.

Я собрался было поверить, но она добавила:

— Все мужики на титьки смотрят, а ты в глаза.

— Так они же зеркало души, — удивился я, в тот момент искренне желая, чтобы душа, которая за плотного плетения красотой не просматривалась, все-таки была.