Кровать с золотой ножкой - Зигмунд Скуинь

События, превратившие Мундосу в заключительную страницу жизнеописания Атимессии и, к удовлетворению сеньора Президента, еще раз приковавшие к ней внимание мировой печати, с точки обзора Эдуарда начались с незначительного и неожиданного случая. Как-то вечером, когда он уже опустил ставень на витрину, а на порог поставил стул, что означало конец рабочего дня, в лавку с улицы расхлябанной походкой зашел странной наружности священник в сутане с глубоко надвинутой на глаза широкополой шляпой.

— Чем могу служить? — спросил Эдуард, подавляя в себе безотчетную неприязнь. Предчувствие подсказало, что он имеет дело с человеком, принявшим малоподходящее для него обличье.

Сначала незнакомец притворился, будто разглядывает разложенные под стеклом амулеты, и в то же время, не поднимая головы, косился по сторонам. И вдруг, распрямившись, с театральной манерностью снял шляпу. Эдуард, возможно, и не узнал бы его, — за многие годы черты лица основательно изменились. Если бы не безобразный рубец на лбу с ритмично пульсирующей кожей, если бы не вздернутое левое веко, приоткрывавшее белок выпученного глаза.

— Да, почтенный Родригес, это я, — сказал Микаэл. — Судьбе было угодно опять нас свести. Мне требуется пристанище дня на три, на четыре. Не вздумай говорить, что ты мне отказываешь.

Эдуард и на дверь опустил ставень. Чтобы иметь хоть сколько-то времени на размышление. В голове была удивительная пустота, ни о чем не хотелось думать.

— Зайди сюда и подожди. — Он провел Микаэла в тесное помещение склада и задернул занавеску, а сам спустился в подвал и выплатил Хосе его месячное жалованье, хотя до первого числа оставалось несколько дней. Он объявил Хосе, что тот может отправиться в гости к родным не под Новый год, как обычно, а прямо сейчас. Кроме того, Эдуард повесил на дверь объявление, извещающее, что магазин в ближайшие дни будет закрыт. В гараже довольно долго не мог решить, поехать ли ему к Марии Эстере на мотоцикле или на недавно купленной спортивной модели «форда». Все же выбрал мотоцикл.

Эдуард обрадовался, встретив в селении не только Марию Эстере, но и всех троих ее сорванцов. Их отпустили домой, поскольку в школе опасались эпидемии скарлатины. Весь первый день Эдуард возился с мальчишками, катая их на мотоцикле по главной улице поселка. На следующий день Алехандро самому захотелось сесть за руль. Вначале все шло хорошо. Но подвела горячность подростка — Алехандро на полном скаку врезался в стаю индюков. К несчастью, индюки принадлежали бывшему патрону Марии Эстере, тот все еще не мог себе простить опрометчивую сделку с Эдуардом: позволить так себя провести, ясное дело, надо было запросить в два, три раза больше! Старая злоба точила. Патрон отказался принять отступное за индюков, сказал, что подаст на Эдуарда в суд.

Ночью в дом вломились полицейские. То, что его арестовали из-за нескольких задавленных индюков, представлялось невероятным. Но в Мундосе существовали своеобразные понятия о правах и справедливости, с этим следовало считаться.

На него надели наручники. В полицейской колымаге его повезли обратно в Суарес. Ни при аресте, ни в пути Эдуарду ничего не объяснили. В префектуре Эдуарда допрашивал высокий полицейский чин.

— Признаете себя виновным? — тот задал первый вопрос.

— Да, — ответил Эдуард. — Алехандро по неосторожности наехал на выводок индюков, я готов оплатить нанесенный урон.

— Разыгрывать сумасшедшего нет смысла, — возразил чиновник. — Этот номер у зас не пройдет. Вы обвиняетесь в убийстве не индюков, а Антимессии. Соучастии в убийстве.

Расследование длилось семь месяцев. Суд с перерывами на рождество, пасху и день рождения супруги Президента продолжался полгода. В Суарес съехались журналисты из шестидесяти семи стран. Различные общественные организации прислали своих наблюдателей. Защищать Эдуардо Родригеса безвозмездно предлагали лучшие адвокаты Филиппин, Новой Зеландии, Панамы и Колумбии, но он, по врожденному упрямству Вэягалов, от услуг правоведов отказался.

Обвинение было расплывчато. Версия прокурора изобиловала домыслами. Обвиняемые отказались признать себя виновными. Слуга Антимессии лишь подтвердил известное: каминными щипцами он нанес своему господину удар по голове, не приводя при этом никаких объяснений относительно мотивов поступка.

Эдуард держался первоначальных показаний — он ничего не знает — в день происшествия находился в деревне, обучал ребят езде на мотоцикле.

Человек, назвавшийся Микаэлом Чандлером, — его подлинную фамилию установить не удалось, сообщил лишь о своей принадлежности к Всемирному синдикату анархистов, — после совершенного преступления отвез слугу Антимессии на машине в аэропорт. Машина, спортивная модель фирмы «Форд», принадлежала Эдуардо Родригесу.

Версию обвинения опровергал тот факт, что Микаэла Чандлера задержал работник Эдуардо Родригеса — Хосе Родригес. Да, он уезжал погостить в родное селение и вернулся раньше, чем обычно. Ему показалось странным, что в гараже нет ни машины, ни мотоцикла. Ночью он был разбужен шумом — какой-то незнакомец пытался поставить машину в гараж.

— И что произошло потом? — спросил судья.

— Потом мы оба немножко постреляли.

— А потом?

— Потом я доставил его в полицию.

В зале послышался смех. Магниевые вспышки фоторепортеров напоминали хлопки пробок шампанского.

— Вы знакомы с Микаэлом Чандлером? Встречались с ним раньше? — обратился судья к Эдуарду.

— По существу я с этим человеком незнаком, — ответил Эдуард.

Последним показания давал тайный агент. Он утверждал, что ему было велено проследить за одним подозрительным человеком. За два дня до убийства Антимессии этот человек в одеянии священника вошел в лавку Эдуардо Родригеса. И не вышел оттуда.

Этим человеком был Микаэл Чандлер.

— Вы в этом уверены?

— Да.

— На каком основании?

— Запоминать лица моя специальность. К тому же лицо вышеупомянутого Микаэла Чандлера имеет бросающуюся в глаза примету — рубец на лбу.

Суд признал доказанным соучастие Эдуардо Родригеса. Его приговорили к десяти годам. В последнем слове Эдуардо отверг предъявленное ему обвинение.

Строгий тюремный режим не сломил ни тела, ни духа Эдуарда. Он изучал корейский, вьетнамский, китайский и японский языки, продолжал совершенствовать революционную теорию. В тюрьме он узнал о смене государственного устройства в Латвии, Эстонии и Литве.

По истечении срока заключения Эдуарду было объявлено о нежелательности его дальнейшего пребывания в Мундосе.

В Москву, как и в предыдущий раз, Эдуард приехал через Ленинград. Стоял погожий июньский день. Из репродукторов доносились бодрые мелодии, москвичи расхаживали в легкой спортивной одежде. Автомобили мчались по раздавшимся вширь бульварам, голося как перелетные птицы в осеннем небе, самоуверенно, однообразно. На привокзальной площади висел портрет с транспарантом: «Нас ведут к победе мудрость и железная воля Сталина». Из окна гостиницы открывался вид на центр города с большими красивыми зданиями.

Приняв душ, побрившись, надев свежую сорочку, Эдуард попытался позвонить Петерсу, но аппарат все время отключался. Тогда он попробовал связаться с Берзином, Эйдеманом, Алкснисом, Рудзутаком, и тоже безуспешно. В трубке слышались гудки, как будто он вообще не набирал номера.

В Латвию Эдуард не успел уехать, тремя днями позже началась война.

Последующие годы в памяти Вэягалов были отмечены двумя событийными вехами: смертью Августа Вэягала и поездкой Паулиса в Италию, дабы своими глазами увидеть огнедышащий вулкан, землетрясение и хождения морских вод под воздействием лунного притяжения. Между этими двумя событиями еще несколько Вэягалов умерло и сколько-то народилось. Жена Петериса разрешилась двойней, а жена Паулиса — девочкой. То, что Элвира угасла в рижской больнице, мало кого удивило, а вот жизнь супруги Паулиса оборвалась неожиданно и трагично. Пока Паулис был в Италии — или где уж там был, — как-то вечером, в метель ехала она на санках по озеру, и под нею проломился лед, как раз в том месте, где лед выбирали из проруби для погреба.

Август Вэягал в этом мире провел полных девяносто девять лет и напоследок совсем усох, стал легковесным, как пшеничная солома. Нужно было обладать богатым воображением, чтобы в усохшем старикашке разглядеть широкоплечего верзилу, способного в свое время одним махом воз с сеном опрокинуть. В последние годы Август не обременял себя лишней одеждой, ходил по дому в белой льняной рубахе и таких же портах, на ногах мягкие кожанцы. Когда его спрашивали, как он видит и слышит, обычно сердился: «Что мне нужно видеть, я вижу, и, что нужно слышать, я слышу». Все же нелегко домочадцам было свыкнуться с тем, что Август иногда, не замечая их присутствия, беседует с покойниками — Элизабетой, Якабом, Эрнестом или Ноасом.