Кровать с золотой ножкой - Зигмунд Скуинь

И только Леонтина для подобного путешествия находила достаточно прозаических причин, все объясняя запутанностью семейного положения. «Паулис попросту сбежал куда подальше, не собравшись с духом объясниться, — сказала она. — Обычный мужской прием. Не спорьте, уж я-то их знаю». Что имела в виду Леонтина, зунтяне так и не поняли.

А последовательность событий была такова. Вскоре после первого снега Паулис уехал в Ригу разведать новые условия «Бекон-экспорта» по части закупок свинины для английского рынка. Ходили толки, что отныне английский король станет закупать не более сорока тысяч свиней в год, гораздо меньше, чем у литовцев, к тому же лишь вторым и третьим сортом. Неделю спустя, когда дома уже ждали возвращения Паулиса, от него пришло письмо (с отечественной маркой и штемпелем), извещавшее, что он поедет дальше — в Италию. Никаких причин не приводилось, однако по обычной своей болтливости Паулис в письме так распинался о возможном извержении Везувия, землетрясении в Мессинском проливе, отливах и приливах Средиземного моря, что Берта напирала именно на эти его интересы. Хотя с таким же успехом можно было бы говорить о намерении Паулиса «изучить возможность сбыта латышских свиней в Ломбардской низменности с целью подкормить нашим беконом тщедушного короля Виктора-Эммануила и воинственного обжору Муссолини».

Когда настало время хоронить трагически погибшую Берту, главные надежды по розыску Паулиса были возложены на рижан Атиса и Марту, но те ничего не могли сказать. Да, Паулис наведался к Атису, однако момент выбрал крайне неудачный — прием пациентов был в самом разгаре, толком поговорить не удалось. Марта Паулиса вообще не видела. Возможно, Марту он разыскивал, Паулис знал ее адрес, ко дню рождения посылал ей золоченые открытки, но работа вынуждала Марту вести ненормальный образ жизни. Вечерами никогда не бывала дома, а в выходные дни спала так крепко — не то что в дверь барабань сколько хочешь, а из пушки стреляй, и с тем же успехом.

В свое время, когда Атис повез Элвиру в рижскую больницу, он взял с собой и Марту — присмотреть в дороге за больной. Жизнь Элвиры угасала столь стремительно, что ей и в больнице потребовалась сиделка. И так получилось, что Марта три недели кряду кормила Элвиру с ложки, обмывала, переворачивала, причесывала, опекала. За эти три недели Марта и сама так исхудала, побледнела, что Атис не на шутку забеспокоился, не заразилась ли она чахоткой. После похорон Атис опять забрал Марту в Ригу. Рентген легких развеял опасения, короткий отдых восстановил силы. Опаснее оказались другие бациллы — Марта заболела городом.

Получить в Риге работу было непросто. Объявления в газетах, предлагали скудно оплачиваемые места нянек, прачек и курьеров. Марта считала, ей ужасно повезло, когда ее приняли уборщицей в Оперный театр. Меблированная комната пожирала треть заработка, но это пустяки. Деревенский труд никогда не доставлял ей такого удовольствия. Уборщицы работали и во время представлений, само пребывание за кулисами внушало Марте неведомое прежде чувство счастья — рвущаяся из оркестровой ямы музыка, сумрачный, публикой заполненный свод зала, загримированные, с капельками пота лица стоящих рядом актеров в пестрых костюмах, таинственная машинерия сцены. А в антрактах, пока она влажной тряпкой протирала подмостки сцены, над головой у нее проплывали стены замков, к ногам опускались колонны храмов. После балетных спектаклей на ее совок — обрывками развеянного сна — выкатывались отлетевшие от костюмов стеклянные бусинки и блестки, которые она, как драгоценность, завязав в платок, уносила домой. Вернее, увозила, — после того как выяснилось, что в районе Пардаугавы, за рекой, меблированные комнаты стоят дешевле. Поздней ночью на своем велосипеде отправляясь в неблизкий Ильгуциемс, Марта чувствовала отнюдь не усталость, а восторг и упоение.

Отоспавшись за выходные дни, Марта иногда позволяла себе сходить в цирк, где небудничный мир манежа дополняли терпкие звериные запахи, сказочные животные и сверхчеловеческие, но вполне земные чудеса акробатов. Чтобы дать читателю представление о том, что для Марты означали эти переживания, если даже при этом придется нарушить последовательность повествования, скажем прямо сейчас, что в самые кромешные минуты жизни, в лихую пору заточения в лагерях смерти, счастливую мечту отлетевшего прошлого для Марты воплощало одно-единственное воспоминание: посреди освещенной серебристым лучом прожектора цирковой арены в белом фраке и белом цилиндре стоит девушка, напевая модную той поры песенку «Говори мне о любви, Марью».

Городская жизнь изменила и наружность Марты. Вместе с мужскими башмаками исчезла и тяжеловатая, размашистая походка. Ее стройное, крепкое тело обрело гибкость, плавность и особый шарм, столь характерный для рослых женщин: не напрасно же Феллини, подыскивая для фильма «Сладкая жизнь» актрису с ярко обозначенной телесной привлекательностью, избрал пышнотелую Аниту Экберг. По натуре Марта была добродушна, трудолюбива, в театре ею были довольны.

Освободилось место хранителя париков. В том, что Марта для такой работы вполне подойдет, начальство нисколько не сомневалось, оставалось лишь овладеть парикмахерским искусством.

Паулис дома объявился на третьей неделе своего вдовства, заодно узнав, что двое его деток ровно столько же времени числятся сиротами. Точнее, дома он объявился на четвертой неделе, потому как по пути со станции завернул в новый ресторан «Единство», где на него жестоко, безо всякой подготовки свалилась недобрая весть, продержав его там семь дней, в продолжение которых Паулис и плакался, поверяя друзьям свое горе, и предавался горестным раздумьям о судьбе, принимал соболезнования, бесился, роптал и куражился, скорбел и стонал, клял самого себя, каялся в малодушии, обещал начать новую жизнь, словом, раскрывался весь нараспашку, каким он, собственно, всегда и был; задушевный, чувствительный, мужественный, но и чуточку безвольный, адской скверной и дурманом напичканный, сантиментами приправленный. При ресторане имелись «номера». Когда заведение закрывалось, Паулис с дружеской компанией перебирался туда, чтобы назавтра все начать сначала. Сообщения о затянувшихся поминках Паулиса по организму Зунте циркулировали с безупречностью кровообращения. Поток соболезнующих и сочувствующих то прибывал, то вновь спадал. Одних собутыльников отзывали через посредство специальных вестников, другие, понуждаемые обстоятельствами, на время отпрашивались. Наплывами менялось и настроение участников поминального плавания. Жалостливые речи чередовались ядреными шутками, заливистым смехом, а то вдруг вся компания, колотя по столу кулаками, начинала горланить задорные песни.

Немало разговоров, само собой разумеется, вращалось и вокруг итальянского похода Паулиса; в конце концов, безутешных вдовцов в Зунте было навалом, а вот таких, кто побывал в Италии, на весь город имелся один. На эту тему Паулис высказывался туманно, благополучно сводя разговоры к философским рассуждениям о необходимости освежающего взгляда на жизнь вообще и путешествия в частности.

— Человек, мои милые, должен страдать любопытством. Да и возможно ли иначе, в том суть бытия. Это я вам говорю! Уж коли отец небесный в поте лица целых шесть дней мир творил, этот шарик надо оглядеть. Хотя бы из уважения и вежливости к творцу. Иначе получается: хозяйка старалась, крендель пекла, а гости и миндалину с глянцевого верха брезгуют отколупнуть. Увидеть вещь с одной стороны — значит ничего не увидеть. К примеру, возьмем мою собаку: спереди грозный зверь, пасть как у тигра, зубов полон рот. Взгляни на нее сбоку — тоже вроде зверь, но поплоше: загривок не тог и ноги кривы. Погляди на нее с тыла — и вовсе смотреть не на что, оголенный поросячий зад, хвост, как у крысы, облезлый. Это я вам говорю!

— Ну, а много ль ты в чужой и дальней стороне смог уразуметь?

— Чужой и дальней любая сторона лишь на расстоянии кажется. А подойдешь к ней — перестанет быть дальней. Люди как люди, и дома как дома.

— На каком же языке ты с ними изъяснялся?

— Нашел о чем спрашивать! У парня из Зунте! На каком нужно, на таком изъяснялся.

— И стоило ехать? Чего там набрался? Скажем, ты вот был в Италии, а я не был. Чем ты от меня отличаешься?

— Чем отличаюсь? — Паулис был сама серьезность. — Похоже, у меня прибор иной.

Хихиканье за столом сменилось смехом.

— Лишь оттого, что ты побывал в Италии?

— Нет, полагаю, оттого, что на меня нашла такая притча побывать в Италии.

— Черт побери! О каком таком приборе ты толкуешь? — Мужики в восторге, кулачищами молотя край стола, утирали слезы.

— О голове, дружище! О голове!

Под вечер четвертого дня Антония через почтарку передала Паулису: ну уж будет, погулял вдосталь, пора и домой возвращаться. Паулис в свою очередь переслал матери пространное письмо, в котором божился, что пока не чувствует в себе сил вернуться, дескать, должен свалившееся на него несчастье еще пожевать и проглотить или, проще говоря, с духом собраться, чтобы «иметь смелость своим сироткам в глаза посмотреть».