Жидков, или о смысле дивных роз, киселе и переживаниях одной человеческой души - Алексей Бердников

Вполне усугубляет тьму лучами,

Привык он думать долгими ночами

О мыслях и движеньях старика.

Воображалась Колыма-река

С ее сатрапами и палачами,

Отец, не дороживший калачами

И ненавидящий наверняка.

Он, не боящийся ни сыпняка,

Ни пули, ни всесущего доноса,

Умеющий посеять цепняка.

Такой уйдет от стражи, кровь из носа,

Его духовной мощи нет износа,

И все ж... какая хрупкая рука.

-- Отец, ответь мне, милый, чья рука,

Имеющая силу приговора,

Казнила вдруг сиятельного вора

Иль обнаглевшего временщика? -

-- Но, мальчик, жизнь ужасно коротка,

А будущее светлое нескоро

Похерит все достойное укора,

Тут нужен глаз... приличного стрелка.

Однако поклянись, что, постоянно

Обдумывая странный ход вещей,

Ты пальцами не сдавишь сталь нагана.

В конце концов, есть множество вещей,

Способных вызвать поворот вещей,

А суета -- будь это окаянно! -

-- Отец, трудясь надменно, окаянно,

Расчетливый холодный утопист,

Скажи, кто ты: группостровец-марксист,

Народоволец иль от Либер-Дана? -

-- Сынок, мне, понимаешь, даже странно,

Что ты меня заносишь с ними в лист,

Я попросту Жидков, отпавший лист,

Зачем мне в кучу к ним? -- там бесталанно.

Но поклянись с душевной простотой,

Что, как бы чернь глаза нам ни колола,

Ты не пойдешь стезею произвола,

Не станешь светской властию и той,

Нам данною от Божьего престола,

Не поступишься для тщеты пустой.

Иначе будет как стакан пустой

Тебе дарованная власть, и жажды

Не утолишь ты ею, и однажды

Лишишься этой, как лишился той.

Но пусть язык твой чудной немотой

Скорее расцветет, да не подашь ты

Себя носителям нечистой жажды,

Испив, да не попрут тебя пятой.

Ты и друзья твои пусть бегом ланей

Летят от сборищ их к себе, в себя -

Лишь о единой истине скорбя,

Ревнуя лишь о ней у Иорданей,

Ее лишь ненавидя и любя,

Блестящую алмазом чистых граней.

Блестит алмазом осиянных граней

Она, принадлежащая тебе,

Все прочее, прекрасно по себе,

Годилось бы для русских глухоманей... -

-- Отец, ужли для Тул и для Рязаней

Не порадеем? -- Только на дыбе.

Ты знаешь, я и в лубяной избе

Подчас бежал застолий и компаний.

В Рязани, как на войсковой постой,

Глядят на толкотню идеологий:

Смущает жителей их быт убогий.

Полно посуды, но живот пустой,

Хотя вполне по мне вид горниц строгий,

Протертых тряпкой чистой, но простой. -

-- Отец, ведь русский человек -- простой,

А ты непрост, ты вежливо критичен,

Быть может, даже космополитичен,

Тебе, конечно, труден наш застой.

Но где не встретишься ты с маятой,

С презрительным цинизмом зуботычин,

Где б солдафонства глас не так был зычен,

И где б народом управлял святой. -

-- Сынок, живем мы в мире стертых граней

Межгосударственных, пожалуй, здесь

И перепад: то -- город, а то -- весь.

И родина теряет смысл свой ранний:

Что нам отечество -- не мир ли весь,

Везде, где есть окно горшку гераней! -

-- Отец, весь ужас в том, что вид гераней

И европейство мудрого скопца

Нам не способны заменить отца

Холодным блеском чистых филиграней.

В лесах каких Колумбий и Кампаний

Смогу пройти, не потеряв лица,

Где встречу я не честные сердца,

А сердце, свернутое в рог бараний?

Поэтому пред выбором не стой:

Что ненависть твоя -- с моей любовью! -

Тебя могу заклясть я только кровью.

Но, если хочешь, заклинаю той,

Поскольку рядом, с вечной обиновью,

И вечность заклинает -- пустотой. -

Задумчиво взойдя над пустотой,

Луна глядит на тихую равнину,

Лаская то подростка, то мужчину

Улыбкой света, грешной и святой.

Пусть смысл речей их, вовсе не простой,

Невнятен был бы даже и раввину,

Приятен он отцу и важен сыну,

Их взгляды полны нежной добротой.

Еще скорее поздно, нежли рано,

И потому и старший, и меньшой

Идти и мыслить могут невозбранно -

Порвав на время с нужной томашой,

Беседуя любовно и пространно,

Как муж и муж с младенческой душой.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

Пятнадцать

сократических диалогов

на тему

иудейского псалма

сонетная корона

При реках Вавилона -- там сидели мы

и плакали, когда вспоминали о Сионе.

На вербах посреди его повесили мы

наши арфы...

***

Чужим рекам мы наши слезы лили

О родине давно забывшей нас

Презрев звезду надежды в этот час

Мы наши арфы вербам поручили

Могли ль мы петь осилившей нас силе

Цветы темниц смочив их влагой глаз

Простые наши песни без прикрас

Мы как и судьбы обрекли могиле

Но пусть прилипнет к горлу мой язык

Когда тебя я вспоминать не буду

Тебя веселья моего родник

Пусть почернеет день когда забуду

Я моего врага веселый лик

И ненависть стенаньем не избуду

I. Антигона

Я ненависть стенаньем не избуду

К богам, мой Полиник, мой Этеокл,

Пусть клекот мой, как волглый мякиш, клекл

И хрипл, как бы не мой, а взятый в ссуду.

Как стук костяшкой пальца по сосуду

Надтреснутому, чей облив надтекл,

Да дребезжанье выставленных стекл,

Мой голос, поднятый богам в осуду.

Он так неверен, так печально слаб,

Так стелется дымком сырой игили,

Что вправду лишь чадком смолистых лап

Мне кажется -- и все ж ему по силе

Кто знает равный -- как елей хотя б

Чужим рекам мы наши слезы лили.

Чужим рекам мы наши слезы лили -

Я с Этеоклом в Фивах, Полиник

В шести дворцах враждебных нам владык,

Чтоб бросить шестерых на Фивы в силе.

Чтоб Этеокла, брата, убедили

Те шестеро вернуть без выкавык

Трон брату, год спустя, как он привык,

Когда еще их договор был в силе.

Но год прошел, а Этеокл все пас

Ленивых подданных, не помышляя

Вручить бразды Полинику -- вот раз!

Тут брата и подвигла воля злая

Покинуть Фивы, крепко замышляя

Супротив родины, забывшей нас.

О родине, давно забывшей нас,

Мой Этеокл, наш узурпатор, пекся...

Их рати рядом, в щит и шлем облекся,

Взял меч и меч короткий прозапас.

-- Вы против нас, мы будем против вас,

Однако чтоб не каждый в схватке пекся, -

Он начал громко, но слегка осекся, -

Пусть раньше судит бой промеж двух нас. -

И, словно с дикобразом дикобраз,

Они сошлись страшно и возмужало

И, меч вонзив, себя проткнули враз.

И воинство пока соображало,

То шестеро от Фив тут побежало,

Презрев звезду надежды в этот час.

Презрев звезду надежды в этот час,

Враги решили не нести потери,

Поскольку оба брата, две тетери

Лежали рядом, кровию сочась.

Креон, наш дядя, властью облечась,

Стал говорить, что город в полной мере

Понять не может весь объем потери,

Что Этеокл их всех благая часть.

Что шестеро коварством огорчили

Его до слез, а этот... этот гад...

Нет, надо, чтобы гада проучили...

Но гад был мертв, отправлен то ли в Ад,

То ли в Элизий, ну, а мне он -- брат,

Мы наши арфы вербам поручили.

Мы наши арфы вербам поручили,

Чтоб на пирах им слух не услаждать...

"Изменник! Вранам и волкам предать!"

Креон -- они, конечно, умочили.

Так обращаться с теми, кто почили,

Немыслимо. Скорей земле предать.

"Как он посмел отечество предать!"

А вы бы в школе мыслям тем учили.

Вы в голове одних себя носили

И выносили, судя по всему,

А мертвых нечего учить уму.

Ах, как своим молчаньем вас бесили

Мы, мертвецы, я только не пойму -

Могли ль мы петь осилившей нас силе?

Могли ль мы петь осилившей нас силе,

Когда есть сила большая ее,

Ну, правда -- именем небытие,

Что невсваренье самое могиле.

Но крики дяди очень нас давили,

На нервов действовали вервие -

Ведь у него веревка и копье,

А что у нас? Любовь, и ту забили.

Да и на что любовь мне в этот час?

В моей груди сомнительные страсти

Она зажгла к увеселенью власти.

Пойду ль страстями? И гляжу, сейчас

Меня ведут под белы руки: здрасте,

Цветы темниц, вы радуете глаз.

Цветы темниц, смочив их влагой глаз,

Несу виновнику их Полинику,

Два яблока, орех и землянику,

Чтоб соглодал, уйдя в подземный лаз.

Дорога, помню, под гору вилас,

И возле каждого витка по шпику,

Высматривавших бдительно улику,

Когда бы таковая вдруг нашлас.

А возле трупа, в двух шагах, в острас -

Два охламона при ножах и пиках,

Один на козырях, другой на пиках.

Я соскользнула под земельный стряс

И там запела, думая о шпиках,

Простые наши песни без прикрас,

Простые наши песни без прикрас

В моем грудном, тоскливом исполненьи

Имели отзыв в слюноотделеньи

Сердец под жестким панцырем кирас.