Мераб Мамардашвили: топология мысли - Сергей Алевтинович Смирнов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Потому М. Пруст и пишет, напоминает М. К. вновь одну из основных идей: «… если бы я хотел просто вспоминать и совершать двойное употребление своей прожитой жизни, я, будучи таким больным, каким я и являюсь, не взял бы на себя труд писать» [ПТП 2014: 399].
Если ты просто вспоминаешь, делая двойной дубль эпизодов, «двойное употребление» жизни, то зачем это тебе? Тем более здоровья и времени на этот дубль просто нет. Скучно просто писать в романе о том, что этот господин Х встал, надел пиджак, подошел к окну, открыл форточку, постоял, подумал о чем-то (якобы!), снял пиджак, вышел из комнаты, зашел в комнату, снова сел, снова встал, вышел на улицу и так много раз про разных персонажей. Описание этих деталей наводит скуку, о них лень писать:
«Понемногу сохраненная нашей памятью, череда всех этих неточных выражений, в которых не остается ничего из того, что в действительности было нами прожито, и оказывается той самой реальностью наших мыслей, нашей жизни, и воспроизводством этой лжи занимается это так называемое искусство «пережитого», простенькое, лишенное красоты, – получается репродукция, сколь скучная, столь и бессмысленная, того, что видят наши глаза, воспринимает наш разум, и задаешься вопросом, где человек, занимающийся этим, находит ту искру, что побуждает его начать движение и продвигаться в работе» (ОВ: 214).
Эта описательность скучна и ничего не означает. От неё скулы ломит. При простом воспоминании ты всё равно начинаешь что-то додумывать, где-то ошибаться, быть не точным, что-то подправлять. Подобие и копия всегда хуже оригинала. Так зачем повторять жизнь в своих воспоминаниях, если ты всё равно будешь неточным? Зачем делать из своей собственной жизни репродукцию?
Но вот при мытье посуды я вдруг вновь почему-то вспомнил любимый мною фильм «Сталкер». Вспомнил ярко, конкретно, в деталях, как герои пробирались в Зону, скрываясь от полицейского, как ехали на вагонетке, вспомнил этот стук колес на фоне полной тишины, резкое дуновение ветра и многие и многие детали, наполненные смыслом. Казалось бы, что тут особенного? Такие же детали. Но это те детали, становящиеся живыми метафорами. Они наполнены дыханием присутствия и сопереживания. Это уже не описание. Это уже не про, что встал, надел пиджак, снял пиджак, открыл окно, закрыл окно… Это уже про что-то другое. Про ощущение, впечатление, впечатанное в душу. Я знаю этот фильм наизусть, но могу его смотреть вновь и вновь, не потому, что что-то забыл, а потому, что получаю от этого новое и всегда свежее впечатление, переживание. Такой фильм, не сам по себе, а прокручиваемый много раз во мне, становится той же работающей, живой метафорой.
Но М. Пруст, замечает М. К., занимался не просто тем, что подмечал эти живые метафоры. Он пытался за ними увидеть действие закона, не само по себе описание чувств и переживаний героя, а вúдение за ними действующего, не зависящего от них закона жизни и искусства. Такой взгляд, направленный на то, чтобы увидеть за фактом закон, есть взгляд мыслителя или философствующего писателя [ПТП 2014: 401]. Взгляд, предполагающий выявление в увиденном чего-то иного, более важного и глубинного, структурирующего наше понимание мира.
И тогда М. К. задается вопросом: каким это образом, как человек может вырабатывать в себе такое качество, чтобы видеть за увиденным некий закон? И ссылается на У. Блейка:
Небо синее – в цветке,
В горстке пепла – бесконечность;
Целый мир держать в руке,
В каждом миге видеть вечность!
Увидеть небо синее в цветке, в горстке пепла – бесконечность: для поэта такая метафора не просто является украшением стиха или методом рифмовки, это выражение действия закона, лежащего в основании понимания поэтом мира, его структурирования, видения в явлении – закона, а значит видения феномена, являющегося поэту, имеющему способность так видеть.
Сосуды жизни
Каким образом поэт научается так видеть? Это качество как-то вырабатывается, как-то формируется этот особый «функциональный орган»? М. К. далее не идёт в тему органопроекции, сворачивает на другую тропинку – на тропинку мысли о том, что значит быть, помнить, что значит быть в состоянии жизни. М. К. задаёт опять всё тот же вопрос – не про орган, с помощью которого осуществляется акт пребывания, присутствия, а про то, что происходит при работе живой метафоры? И что происходит, если такой работы нет, если нет этой метафорической связки? И отвечает вместе с М. Прустом – ничего не происходит. Если не будет метафоры, то ничего и не будет. Даже если метафора слабая, посредственная, жизнь как-то теплится, но если её нет – то ничего и нет.
М. К. уточняет – ничего нет в моей жизни, в моей истории. А история не может когда-то начинаться. Она либо есть, либо нет. В истории можно только быть. Это у нас иллюзия такая – что мы когда-то вдруг решимся и начнём совершать выбор. Если истории нет, то ничего и нет, и не будет: «историю, как и мысль, нельзя начать, в ней можно только уже быть» [ПТП 2014: 403].
Именно такое состояние, когда ничего нет, ничего не происходит, и мы лишь перемещаемся в пустом пространстве как странные тела, болванки, именно оно страшнее ада. Люди, у которых ничего нет, с которыми ничего не происходит, они даже в ад не попадают, поскольку с ними ничего не произошло, они не имеют истории, не имеют биографии. Они её могут задним числом написать, сочинить о том, чего не было. Эти биографии будут искусственными, даже, возможно, талантливыми сочинениями на свободную тему. Но их даже в аду не будет! Потому что они ничего не сделали, не совершили, ни добра, ни зла.
Шанс есть только там, где что-то происходит, проживается. М. К. говорит о странном качестве нас самих. Что-то происходит за счёт
