Мераб Мамардашвили: топология мысли - Сергей Алевтинович Смирнов

предпринял опыт не описания и наблюдения за миром, а опыт «исполнения жизни», опыт собственного преобразования, отвечая на вопросы «где я?», «откуда я?», «куда я?». Сколько бы мы ни вглядывались во внешний мир, в свои прошлые воспоминания, ничего не произойдет и с нами ничего не случится, если не проделывать еще какую-то важную работу. Сами по себе мемуары ничего не дают, кроме горечи и печали, потому что всё, что было, хорошее и плохое, – всё в прошлом. Воспоминания о прошлом, счастливом или трагическом, не производят нужной творительной и творящей работы. Как можно много раз есть любимое лакомство и так увлечься от обжорства им и пресытиться, что уже ничего не хочется. Так примерно рождается и культурная богема – от пресыщения [ПТП 2014: 374]. Поскольку само по себе обилие произведений в картинных галереях, вернисажах ещё не приносит ни понимания, ни смысла без необходимой работы с самим собой, связанной с созданием особого орудия понимания и духовной работы, произведения, в данном случае – романа, шире – художественной и мыслительной формы.

Для глубины образа М. Пруст приводит рельефную метафору:

«впечатление двойственно и наполовину погружено в предмет, а наполовину продлено в нас» (ОВ: 210).

Я никак не могу сдвинуться с места, признаётся М. К. Да, почти 400 стр., и мы всё топчемся. Привычно думать, что если мы в пути, то надо куда-то обязательно идти, не сидеть, не стоять на месте. И сам же М. К. отвечает, что он ходит кругами, потому что его задачей является не чтение лекций, не сообщение суммы знаний, а попытка привести души и мысли слушателей в движение, давая некий «урок чтения», понимаемый как особый «жизненный акт», вплетённый в нашу душевную и реальную жизнь [ПТП 2014: 378].

«Сколько же людей держится за все это и ничего ровным счетом не извлекает из собственных впечатлений, старея, ненужные и неудовлетворенные, как холостяки от искусства».

(ОВ: 210)

Если не топтаться, не совершать особую плодоносящую душевную работу на месте, а стремиться сразу бежать за достижениями, впечатлениями, то мы превращаемся в тех самых обжор, как «холостяки искусства», по словам М. Пруста, страдающие от «обжорства художественными радостями», ровным счётом ничего не извлекая из своих впечатлений, а ввергаясь во вздохи и ахи, крики «браво!» и прочие пустые, ничего не порождающие эмоции. Так эти холостяки живут, стареют, будучи ненужными неудовлетворёнными, несмотря на пресыщение пустыми впечатлениями.

Потому эта холостяцкая жизнь около искусства и происходит, что мы забываем вторую часть впечатления – вторую половину его, вправленную в нас, в оправу нашей души. Потому богема, как имитация искусства, сходит с ума, пребывая в пресыщении, что половина не входит в нее, а остаётся предметом эстетического любования.

Искусство, понимаемое как животворящий акт преображения, совершенно не предполагает любования, эстетизма, наслаждения и проч. Как раз наоборот. Оно чревато адовой работой, которая рискованна для любопытствующего эстета, не предполагающего проделывать очистительную работу над собственными привычками.

Такую чистку, полагает Пруст, проводит не так называемое реалистическое искусство, которое стремится описать реальность «как есть», а искусство иного толка:

«…литература, довольствующаяся просто описанием вещей, представляющая всего лишь строчки и верхний слой, хотя и называется реалистической, на самом деле далека от реальности как никакая другая, именно она больше всего обедняет и огорчает нас, потому что резко и грубо обрывает связь нашего нынешнего «Я» с прошлым, сущность которого хранят предметы, и с будущим, где они побуждают нас вновь насладиться этой сущностью …» (ОВ: 203-204).

Эта банальная ставшая расхожей фраза – надо помнить прошлое, чтобы оно не повторилось, давайте будем помнить, чтобы это страшное зло не пришло вновь в наш дом… Но зло снова приходит и стучится в дверь. Ты его в дверь выгоняешь, а оно – в окно…

А потому смысл воспоминания – не в простом и достаточно глупом воспроизведении того, что произошло когда-то (простой мемуар), а в возвращении к себе, восстановлении себя, не утратившего впечатление, не утолившего и не убившего впечатление: «Повторить мы можем только то чувство, которое мы не исчерпали в мгновенном и непосредственном его удовлетворении. Вещи в удовлетворении умирают» [ПТП 2014: 385].

Вот эта впечатанная в душу оправа, прожитая в событии вещь, становится метафорой души. Метафорой, потому что происходит сцепка на границе живого и мертвого, того и этого, вещи и впечатления. Эта сцепка осуществляется не искусственным усилием ума, она происходит естественным образом. Вдруг! Как удар молнии. Пирожное, прочитанная книга, стакан сока, звуки улицы или площади, по которым ходил когда-то … Они – вещи, но не описательные, а проживаемые. Понятно, что прочитанная книга как метафора души имеется ввиду как запечатлённое событие, пережитый акт чтения. Причем со всеми деталями события – шелест страниц, запах бумаги, какие-то сопровождавшие чтение звуки за окном или в комнате, бой часов, голос мамы в соседней комнате, она говорит по телефону, достаточно громко, так, что я слышу все содержание разговора, но она этого не чувствует, она увлечена разговором со своей подругой, с которой много лет работала на заводе, в химической лаборатории…

Чтобы проделать этот опыт возвращения прошлого опыта, нужно проделать ещё какой-то опыт работы сознания. Этот опыт – не акт наблюдения (как пишется мемуар, восстанавливающий вереницу эпизодов), а акт жизни, предполагающий главное – то самое снятие печатей, расставание с собой, привычным, дорогим, обласканным самим собой, приятным, чего-то достигшим, а стало быть, это переступание порога между живым и мертвым, это фактически переступание порога между жизнью и смертью, переживание смерти, точнее символа смерти, с чем вообще-то всегда имеет дело философ, – он имеет дело с границей. Отказ от себя привычного и дорогого, а стало быть и постоянное переживание символа смерти, и позволяет тебе восстановить впечатление, пережить вновь акт преображения, и только такой опыт позволяет говорить, что ты не повторишь прошлое.

И потому М. К. хотел бы называть роман М. Пруста эпосом, в котором посредством языка, посредством написания романа заколдованный мир расколдовывается. Но для внешнего читателя-наблюдателя это расколдовывание происходит чудесным образом, оставаясь тайной за семью печатями.

Расколдовывание происходит через проживание запечатленной метафорой души. Либо ты оказываешься порабощённым ею, её жертвой, либо ты проживаешь метафору, то самое пирожное или прочитанную книгу как живое событие.

Вот и сегодня, утром, я, как всегда, после завтрака мыл посуду. Я люблю мыть посуду. Сам процесс мытья посуды мне доставляет особое удовольствие, ты испытываешь при этом действии какое–то особое переживание наведения порядка, приводишь всё к полагающейся чистоте, расставляешь чашки,