Проклятый манускрипт - Филипп Ванденберг

— Мне очень жаль, но так уж вышло.

Книготорговец задумался.

— Позднее я пытался выкупить у него некоторые книги, естественно, так, чтобы ему было выгодно, но он отказался. Мне не удалось выманить у него ни одну из пятисот книг. Я до сих пор не знаю, зачем он цеплялся за каждую книгу из того аббатства.

Афра украдкой взглянула на Ульриха. Ульрих тоже сделал выводы. Рассказ книготорговца загадал им обоим загадку.

— Что вы имеете в виду? — спросила Афра.

Книготорговец долго молчал. Наконец он ответил:

— У древних римлян была поговорка: habent sua fata libelli. Что означает: у книг своя судьба, или же — у книг есть свои тайны. Возможно, магистру Дибольду была известна некая тайна, которую никто больше не знал. Я тоже. Это, конечно, не объясняет причину, по которой он непременно хотел обладать всеми книгами из Монтекассино, но, может быть, является указанием на то, что для его скупости были свои причины.

Ульрих фон Энзинген взял Афру за руку, не спуская глаз с книготорговца. Афра верно поняла нежное прикосновение: с этого момента ни единого лишнего слова. Лучше молчать.

— Давно все это было, — как бы между прочим заметила она.

— Пятнадцать лет назад уже, наверное, — подтвердил книготорговец. И после небольшой паузы продолжил:

— Говорите, магистр Дибольд упал с лошади?

Афра молча кивнула.

— А вы уверены?

— Не понимаю вашего вопроса.

— Ну, видели ли вы своими глазами, как ваш отец упал с лошади?

— Конечно нет. Меня при этом не было. Но кому могло понадобиться вредить моему отцу?

Ульрих с ужасом заметил, что их разговор привлек всеобщий интерес. В его голосе звучала печаль, когда он произнес:

— Говорите, если только вы что-то знаете об этом случае и вам есть что сказать. А если нет, то лучше молчите!

Афра разволновалась. Она охотно продолжила бы разговор. Но книготорговец поднял, как бы защищаясь, руки:

— Извините, я не хотел бередить старые раны. Просто мысль в голову пришла.

Позже, когда они поднимались к себе в спальню, Афра прошептала Ульриху:

— Думаешь, моего отца убили из-за этого пергамента?

Архитектор повернулся, поднял фонарь, освещавший им путь наверх по крутой лестнице, и осветил лицо Афры. На стене плясали бесформенные тени.

— Кто знает, — тихо ответил он. — Людей убивают по самым странным причинам.

— Боже мой, — пробормотала Афра. — Никто никогда не задумывался над этим. Я была слишком мала и неопытна, когда это случилось, чтобы думать о чем-то подобном.

— Ты когда-либо видела тело отца?

— Да, конечно. На нем не было никаких повреждений. Отец, казалось, просто спал. Граф Эберхард устроил ему достойные похороны. Я очень хорошо помню это. Три дня я плакала, не переставая.

— А твоя мать?

— Тоже плакала.

— Я не об этом. Ты говорила, что она добровольно ушла из жизни…

Афра прижала руку ко рту. Она тяжело дышала.

— Ты имеешь в виду, что на самом деле она вовсе не совершала самоубийства?

Архитектор промолчал. Потом обнял ее и сказал:

— Идем!

Той ночью у Ульриха и Афры впервые появилась возможность спать в одной постели. Не считая первого раза, раньше это удавалось им только на полу хижины на лесах или на мокрой траве на берегу Дуная. Страх, что их обнаружат, постоянно оставлял неприятный привкус. С другой стороны, людные места и сознание того, что они делают нечто недозволенное, придавали их встречам особую прелесть.

Задумавшись, Афра выскользнула из платья и забралась под грубое одеяло. Она замерзла. И не только из-за холода, царившего в нетопленой комнате. На душе у нее тоже было зябко.

Намеки и догадки книготорговца заставили ее задуматься. Она примолкла. Конечно, книготорговец — большой болтун и у него не было никаких доказательств высказанных предположений. Но были ли у нее доказательства того, что смерть ее родителей наступила именно так, как это все было представлено? Когда Ульрих стал ласкать Афру, она непроизвольно повернулась к нему спиной. Она не хотела отказывать любимому, это получилось совершенно неосознанно.

Ульрих инстинктивно почувствовал, что происходит с Афрой. Ее поведение не было для него неожиданным. В его жизни тоже многое изменилось, слишком многое, чтобы просто не обращать на это внимания, как будто ничего не случилось. Ульрих прижался к девушке, положив левую руку ей на бедро. Нежно поцеловал ее в шею и молча попытался уснуть. Афра дышала ровно, и Ульриху казалось, что она давно уснула, но через час раздался ее голос:

— Ты тоже не спишь, да?

Ульрих растерялся.

— Нет, — тихонько прошептал он ей в шею.

— Ты думаешь о Гризельдис, я права?

— Да. А у тебя из головы не идут слова книготорговца.

— Гм. Я просто не знаю, что и думать. Мне начинает казаться, что на пергаменте лежит какое-то проклятие, проклятие, которое не пощадит и нас.

— Глупости, — проворчал Ульрих фон Энзинген и погладил Афру по животу. — Пока что у меня не было оснований верить во влияние злых сил.

— Вот именно, пока что! Но с тех пор как мы встретились…

— …ничего не изменилось.

— А смерть Гризельдис?

Ульрих глубоко и так шумно вдохнул, что Афре стало щекотно. Но он ничего не сказал.

— Знаешь ли ты, что твой сын искал меня в день смерти Гризельдис?

— Нет, но меня это не удивляет. В последнее время у нас были не самые лучшие отношения. Он обвинял меня в том, что я свел ее в могилу.

— А меня он обвинял в том, что я тебя заколдовала. И велел оставить тебя наконец в покое.

— Заколдовала — не совсем подходящее слово. Скорее околдовала. Или, еще лучше, очаровала, — Ульрих негромко засмеялся. — В любом случае, тебе удалось придать моей жизни новый смысл.

— Льстец!

— Называй как хочешь. Но ты должна знать, что для меня существовали только планы моего собора. Иногда я ловил себя на том, что начинал разговаривать с каменными фигурами в соборе. Это многое говорит о состоянии души мужчины в самом расцвете сил.

— Твой брак нельзя было назвать удачным?

Ульрих долго молчал. Ему не хотелось отягощать этим Афру. Но темнота в комнате и близость возлюбленной облегчили ему исповедь.

— Гризельдис — дочь церковного писаря, — неуверенно начал Ульрих. — Имя отца она так никогда и не узнала, равно как и имя матери. Сразу же после рождения она попала в женский монастырь в виттельсбахской части Баварии, где стала послушницей. До двадцати лет она ни разу не видела мужских лиц, кроме священника. Довольно благородное лицо, надо сказать, с темными глазами и тонким носом. После ссоры с аббатисой Гризельдис ушла из монастыря еще до принятия обетов. Она научилась там читать и писать, выучила Новый Завет на латыни, но общаться с людьми, а тем более с мужчинами, она так и не научилась. Гризельдис выполняла тяжелую работу и не могла найти себя ни в чем. Ее внешность и отчужденность, которую она проявляла по отношению ко всем, странным образом поразили меня. Я был молод, сейчас я бы сказал, слишком молод, и счел ее замкнутость и пугливость проявлением утонченной женской природы. Когда я впервые поцеловал ее, она спросила, кто у нас будет, мальчик или девочка. Мне пришлось приложить немало усилий, чтобы она поверила, что исходит из неверных посылок. Когда Гризельдис столкнулась с реальностью, в ней произошла роковая перемена. В надежде, что мне удастся переубедить ее, я на ней женился. Но после рождения нашего сына она стала считать, что все, что связано с сексуальностью, отвратительно и ужасно. Однажды ночью я едва успел помешать ей пустить в ход нож, спрятанный под кроватью. Она хотела отрезать мое мужское достоинство и, по ее собственным словам, скормить свиньям. Тогда я еще надеялся на то, что Гризельдис оправится от послеродового шока и вернется к нормальной жизни, но произошло обратное. Гризельдис стала проводить дни у кларисситок. Сначала я думал, что она молится. Позднее я узнал, что за стенами монастыря поощряют плотские развлечения с женщинами.