На грани риска - Виталий Волович

– Неужели совершенно не чувствуешь своего тела? Наверное, это вроде бы как во сне бывает: взмахнул руками и летишь над Землей? Похоже, нет?

– В общем-то, похоже, - улыбнулся Гагарин. - Переход к этому состоянию произошел очень плавно. Когда стало исчезать влияние гравитации, я почувствовал себя превосходно. Все стало делать легче. Появилось ощущение какой-то необычайной легкости. Это было таким необычным чувством. И руки, и ноги стали вроде бы не моими. Они ничего не весили. Сам не сидишь, не лежишь, а словно висишь в кабине между потолком и полом, насколько привязные ремни позволили. Я попробовал писать в таком состоянии. Получилось. Только вот блокнот все норовил улететь от меня. А работоспособность, по-моему, даже улучшилась. Поработал телеграфным ключом - тоже получается хорошо. Потом смотрю, карандаш мимо лица проплыл, а рядом с ним маленькие сверкающие шарики. Как бусинки. Это вода пролилась из соска, когда я пил.

Вот только после Африки, когда тормозная установка включилась и корабль пошел к Земле, сразу прижало к сиденью. И я почувствовал, что руки и ноги вес приобрели.

– А Земля хорошо видна из космоса? Можно различить на ней что-нибудь? Ну, острова, реки?

– Раньше, во время полетов на самолете, я видел землю километров с пятнадцати. Конечно, в иллюминатор моего "Востока" видно ее было хуже, но все-таки достаточно отчетливо. Я хорошо различал и леса, и горы, и берега континентов, острова в океане и крупные реки, и не только их, а даже большие квадраты колхозных полей - разбирал, где пашня, а где луг.

– Юрий Алексеевич, скажите, из космоса видно, что Земля имеет круглую форму?.. Или она вроде как блин? - спросил борттехник, уже несколько раз безуспешно пытавшийся вмешаться в разговор.

– Могу заверить, что Земля наша круглая, - засмеялся Гагарин, - сам видел, собственными глазами. И до чего же она красива, наша планета! Просто слов не хватает описать эту красоту. Вся в нежно-голубом ореоле. А какие чудесные краски перехода от светлой поверхности Земли к совершенно черному, как бархат, небу с яркими звездами! И переход этот такой плавный и красивый. А когда корабль выходил из земной тени, то горизонт стал выглядеть по-иному. Появилась ярко-оранжевая полоса, которая постепенно переходила в голубое и затем снова в густо-черное небо.

Гагарин замолчал, словно вспоминая, и с сожалением сказал:

– А вот Луну, жалко, так и не увидел, - и вдруг, озорно улыбнувшись, добавил: - Ну ничего. Не беда. В следующий раз полечу - обязательно посмотрю.

Он снова замолчал и, откинувшись на спинку кресла, закрыл глаза, словно задремав.

Все затихло. Только все так же гудели двигатели и слышно было в открытую дверь кабины попискивание "морзянки".

Я всматриваюсь в лицо космонавта. Оно вдруг стало каким-то сосредоточенным. На лбу собрались морщинки. Пальцы напряженно сжали подлокотник кресла, словно Гагарин снова ощутил себя за штурвалом своего сказочного корабля. Какие чувства, какие воспоминания, какие перипетии недавнего полета переживал он в эти мгновения?

Но вот Гагарин открыл глаза, медленно провел рукой по волосам и как-то смущенно сказал:

– Никак, я задремал? Вроде бы укачало меня немного, правда. С чего бы? Меня раньше никогда в жизни не укачивало (тогда еще никто не знал, что это одно из проявлений действия невесомости). Ну, ничего. Это сейчас пройдет. Гагарин сделал несколько глотков "Боржоми" и, довольный, сказал: - Ну вот, все и прошло.

– Юрий Алексеевич, - смущаясь сказал штурман, выглянувший из пилотской кабины, - автограф свой не черкнете? Это ж такая память будет на всю жизнь!

– Ну давайте, напишу. Не жалко. Хоть я и не кинозвезда.

– А спортивному комиссару? - сказал Борисенко, кладя перед Гагариным внушительного вида блокнот.

– Спортивному комиссару сам бог велел, - сказал космонавт, ставя размашистую подпись.

Тут уж все зашевелились. Записные книжки, блокноты, тетради росчерком гагаринского пера превращались в драгоценные реликвии.

Гагарин, чуть склонив голову набок, аккуратно ставил свою роспись с характерной высокой буквой "Г" и штришком в конце. Только Бахрамов лихорадочно шарил по карманам в поисках записной книжки. Вид у него был расстроенный и растерянный.

– Забыл записную книжку. Это же надо такое невезение, - сказал он, сплюнул в сердцах, а затем решительно вытащил из кармана прямоугольную тоненькую книжечку.

– Юрий Алексеевич, и мне подарите свой автограф. Как же я без него? сказал Ата Михрабанович и протянул Гагарину... паспорт.

– Это дело не пойдет, - сказал Гагарин, покачав недовольно головой. - Я на документах не расписываюсь.

– Ну пожалуйста, Юрий Алексеевич. Я вас очень прошу.

У Бахрамова была написана на лице такая мольба, что Гагарин сжалился махнув рукой, открыл последний листок и поставил там свою роспись.

– Только как же вы менять паспорт будете? Лист, что ли, выдерете? усмехнулся Гагарин, протягивая документ обрадованному инженеру.

– А я "потеряю", - не растерялся Бахрамов, бережно пряча паспорт в карман кожаной куртки.

– Тогда и мне положено, - сказал я, пододвигая к Гагарину "полевой дневник". Он перевернул страничку и, на секунду задумавшись, быстро написал. "Передовой медицине. Гагарин. 12.04... 1956 г."*. Пока шла "раздача автографов", Рафиков развил бурную деятельность. Оставив в покое штатив, он то присаживался в проходе на пол, то взбирался на кресла, а его неутомимый "конвас" стрекотал, как пулемет. Он менял планы, диафрагму, то снимал в упор, то убегал в самый хвост. С него лил градом пот, но он не успокоился, пока не израсходовал весь запас кассет.

* Через несколько дней, с гордостью показывая друзьям первый гагаринский автограф, я был повергнут в изумление неожиданным вопросом: "Интересно как это тебе удалось заполучить автограф Гагарина... за пять лет до полета?!" Вот это да! Ведь тогда, в самолете, ни он, ни я не заметили этой ошибки. Две недели спустя я показал Юрию Алексеевичу "полевой дневник". Он удивленно поднял брови и, молча достав самописку мгновенно исправил "56" на "61", а затем сверху приписал черными чернилами: "Виталию Георгиевичу Воловичу".

– Давай-ка, Махмуд, увековечь нас на фото, - сказал я, протянув Рафикову свой "ФЭД".

Рафиков несколько раз примерился и щелкнул затвором. Аппарат снова перешел в мои руки, и я отщелкал всю пленку до упора, став обладателем бесценных кадров.

Машина чуть просела в воздухе.

– Что, уже подлетаем? - встрепенулся Гагарин.

– Через пятнадцать минут посадка, - отозвался штурман, стоявший на порожке пилотской кабины.

Под крылом самолета поплыли городские здания, еще серые прямоугольники парков и широкая темная лента вскрывшейся Волги.