Младшая сестра - Лев Маркович Вайсенберг

— Молодец Баджи, — снисходительно процедила Ана-ханум.

И даже Фатьма вслед за матерью повторила:

— Молодец!

Обман всегда находил сочувствие на женской половине, если только не ущемлял интересы ее обитательниц.

Окрыленная всеобщим одобрением, Баджи хвастливо заявила:

— Я могу провести кого угодно!

— Ну, меня ты, положим, не проведешь, — заметила Ана-ханум.

— Нет, проведу! — сказала Баджи заносчиво.

— Ну-ну, не очень-то зазнавайся! — оборвала ее Ана-ханум. — Обманула одну дуру и думаешь, что хитрей всех. Не забывай, кто ты!

«Все равно я хитрей всех!» — твердила про себя Баджи.

Долго не ложились спать в этот вечер женщины. Долго не умолкали их голоса.

На даче

Днем некуда было деться от солнца, вечером — от духоты: раскаленный камень дышал накопленным за день солнечным жаром. Нелегко было и ночью. Лежа на плоских асфальтовых крышах, на балконах, а то и просто на тротуарах, люди томились от бессонницы.

Тяготы лета особенно ощущались в узеньких переулках, в карликовых дворах и домах Крепости. Всюду пыль, вонь от гниющих отбросов. Томительная пора!

Семья Шамси в эту пору спала на крыше. Каждый вечер Баджи перетаскивала туда коврики, подстилки, подушки.

— Вот уедем скоро на дачу, а ты, дура, останешься здесь! — дразнила ее Фатьма.

На дачу!

Зажиточные люди отправляют свои семьи на Кавказские группы или в Грузию, а кто побогаче, то и за границу. Некоторые, даже если аллах не обделил их достатком, не хотят далеко отпускать свои семьи. Разве дачи в селениях на северном берегу Апшерона хуже? Где еще найти такие виноградники, фруктовые сады, цветочники, огороды, цементированные бассейны? Дома обращены к улице безоконной стеной, владения окружены каменной оградой, и сюда не проникнут взгляды чужих мужчин, не оскорбят жен и дочерей; здесь, покинув свой городской дом, жены и дочери снова оказываются в добром замкнутом мусульманском мире. На эти пригородные дачи может съездить разок в неделю на фаэтоне и сам глава семьи, не нарушив при этом хода торговли, заплатив за дорогу лишь два рубля пятьдесят копеек с человека, и, приехав, привлечь к груди ту из жен, которая ему милей. Прекрасны эти дачи на северном берегу! Жить здесь постоянно и копаться в земле и траве, как батрак, — это, конечно, не дело, но отправить сюда семью на лето — что может быть разумней?..

— Вот и уехали барыни на дачу, а я, амбал, осталась здесь! — грустно бормочет Баджи, убирая комнаты, таская воду, стирая белье, волоча на крышу тяжелый ковер Шамси.

Баджи не умела стряпать так вкусно, как Ана-ханум — не научиться было этому в доме отца. А здесь, в доме дяди, Ана-ханум ревниво хранила тайны кулинарии, и теперь чревоугодливый Шамси нередко оставлял обед нетронутым.

— Собачья пища! — ворчал он, отталкивая тарелку. — Видно, у вас в Черном городе такое жрали. Еще заболею из-за тебя!

Но в кебабную он не ходил: незачем переплачивать кебабчи́, когда в доме живет здоровая девка-служанка, — вконец разленится, дармоедка!..

Раз в неделю, под праздник, закрыв магазин на три замка, Шамси уезжал к себе на дачу. Она находилась в том самом селении, откуда был родом Дадаш.

Приятно после недели одиночества снова оказаться в кругу семьи — полакомиться яствами, приготовленными старшей женой, погладить по голове сына, измерить веревочкой, на много ль он вырос, полюбоваться красотой младшей жены. Через день, со следами свежего загара на плотной шее, Шамси возвращался в город.

В середине августа, когда поспел виноград и второй инжир, Шамси стал привозить из дачного сада высокие камышовые корзины с виноградом, переложенным листьями, и большие, как жернова, решета с пухлым спелым инжиром. С легким сердцем баловал себя Шамси фруктами из своего сада: продавать на сторону ему, городскому торговцу, непристойно, а на семью хватит вдоволь!

Баджи наблюдала, как деловито, не торопясь ощипывал он виноградную гроздь и одну за другой отправлял виноградины в рот. Иногда он совал племяннице с десяток плодов инжира или кисть винограда. Баджи никогда не ела при Шамси — мало радости, когда тебе смотрят в рот! — и, получив что-нибудь из его рук, тотчас уносила в свой угол, чтобы насладиться наедине.

Захаживал иногда вечерком Хабибулла.

Деятельность в комитете с некоторых пор перестала его удовлетворять. Что, собственно, теперь представлял собой комитет? Сборище грызущихся между собою партий и групп. Выполнять мелкие поручения комитета, участвовать в этой грызне, бегать из комнаты в комнату, вверх и вниз по лестнице, с бумажками в руках, как мальчишка-рассыльный? Нет, это было Хабибулле не но душе, этим путем далеко не уйти! Нужно, конечно, примкнуть к какой-то одной партии, служить ей не за страх, а за совесть, стать этой партии необходимым, продвигаясь вверх и достигая власти. К какой именно партии? Об этом Хабибулле задумываться не приходилось: к самой сильной, конечно, из азербайджанских партий, к самой близкой по духу, конечно, — к партии «мусават».

Обстоятельства пришли Хабибулле на помощь: он ухитрился выпросить себе задание от весьма влиятельного в партии «мусават» дяди Ляли-ханум, и оно оказалось значительно важнее того, на какое мог рассчитывать любой другой новоявленный мусаватист.

В душные вечера Хабибулла и Шамси поздно засиживались за чаем во дворике или перед домом, в тупике.

Что влекло Хабибуллу к ковроторговцу? Одно ли только желание заработать? Одна ли только надежда получить Фатьму в жены и вместе с Балой-младшим стать наследником богатого старика? Одна ли только корысть? Едва ли. Было в Хабибулле какое-то тайное чувство, напоминающее сыновнее, которое он, одинокий, неудачливый человек, готов был обратить на всю семью ковроторговца и прежде всего — на главу семьи. Была у Хабибуллы и тщеславная потребность иметь в этом наивном человеке покладистого слушателя его разглагольствований.

Поразглагольствовать же Хабибулле в это лето было о чем: на промыслах и на заводах рабочие волновались, требуя заключения коллективного договора, по городу шли толки о возможных обысках среди зажиточного населения.

— Это все большевики орудуют, вместе с их главарем Шаумяном, — вещал Хабибулла.

Шамси при одном упоминании об обысках приходил в негодование: подумать только, голытьба ворвется в его дом, будет рыться в его добре, нахально смотреть на его женщин!

— Противодействовать всему этому может одна-единственная партия — «мусават», — поучал Хабибулла. — Только одна она стремится дать покой почтенным мусульманам.

— Так говорят про себя все наши партии, — скептически заметил как-то Шамси. — Не понять, какая из них врет.

— Я докажу тебе на примере, что «мусават» не врет, — ответил Хабибулла. — Помнишь, недавно амбалы со всего города притащились к городской управе с криками: «Нет