Текст ухватил себя за хвост - Сухих Анатолий

Ситуация получается смешная. Интересы 'Аргентума' где-то пересеклись с интересами местной братвы, и как разруливать ситуацию, ни тем, ни другим не понятно. Слишком разные у них подходы, да и времена изменились, просто так, силовым решением уже ничего не сделаешь, на откровенную уголовку, причем на уголовку серьёзную, идти не хочется ни тем, ни другим, и это всем понятно.

Надо договариваться, только вот о чем? И какая польза может быть от этого сотрудничества, если методы работы настолько радикально отличаются? Раскрывать карты ни тем, ни другим, естественно, не хочется, да и карт-то по сути никаких. Информации – ноль. Инициатива вообще непонятно где. Тут еще эти французы понаехали.

Хотя французы – это как раз самое интересное в ситуации. У французов же деньги франки. Ну, пускай не франки, пускай еврики, разницы нет, лишь бы много. А у этих, похоже, их куры не клюют. Только с какого конца подступиться к французам – совершенно непонятно. Хотя может быть тут как раз и есть сфера взаимных интересов?

Эта интересная мысль пришла в голову одновременно и Ивану и Рюрику. Но оба только исполнители, не только, конечно, но, тем не менее, сами-то они полностью проработать комбинацию просто так не смогут, а значит, надо ситуацию как-то аккуратно разруливать, обозначив именно этот интерес, и попробовать объединить усилия, направленные на реализацию именно этого интереса. Не лопухнуться бы только и с французами так же, как с ботаниками.

Впрочем, ботаники и французы явно повязаны. Причем, кто из них в данной ситуации главнее, пока не понятно, а вопросы надо решать с теми, кто решает. Как определиться, кто же из них решает? Разная же совершенно игра получается, хотя перспективка вырисовывается – голова кружится. Выход на международный уровень, причем хороший такой уровень.

– Ладно, хорош тёрки тереть. – Ваня решил заканчивать миром, – Ты вот мой телефончик возьми. Завтра часика в три подваливайте, по-взрослому поговорим. Я думаю, завтра поговорить будет о чем.

– Ну, я пошел? – Рюрик заметно повеселел, поняв, что ситуация мало того, что разрешилась, разрешилась оптимально, вернее даже наилучшим образом. Хотя, неплохо бы понять, что у этого Вани на уме, ведь так даже и не обозначили тему-то. Ладно, у лошади голова большая, пусть думает. Потому что у лошади всегда так – много мало, а что есть, то есть.

NoНепреклонная строгость поведения противна женской натуре.

Глава 7, в которой непреклонная строгость поведения противна женской натуре

Блефует ночь, проигрывая гаммы

для получивших к листопаду сводку

с полей сражений – бой за тишину

мы проиграли…

Врали?…

Ну же…

Ну!…

Ну, вспоминай же: ночь, качая лодку,

шептала – бой не может быть окончен,

пока с самим собой ты – заодно,

грех верить звёздам – просто свора гончих

бездомных псов,

а млечный путь – короткий,

хотя – довольно крепкий… поводок -

как память тех, кто, не нащупав дно,

пытается взлететь до срока,

до…

До первых непридуманных проталин

мне нужно пять минут наедине

с той девочкой, в зеркальной тишине

потерянной жестоко и случайно,

и я ей расскажу…

Скажу ей?…

Не…

NoЛада Пузыревская

Мимикрирует чиновничество. Прямые откаты и распилы сейчас уже мало кого интересуют. Из верхних. Из нижних еще случается, местами и временами, но это же 'если кое кто у нас порой…' – да, пытаются. Но очень уж опасливо. На прямой контакт практически не идут. Просто заматывают. Или еще чего удумывают.

А верхние – они в этом смысле проще. Или наоборот, умудрёнее. 'Своего' человечка вводят. Чаще бестолкового и ненужного. Но в этом то и есть высший пилотаж. Так его, этого 'своего' поставить-пристроить, чтобы вред минимизировать, а пользу, – пользу наоборот.

Что мы и делаем.

Вот и вчера, из Сибири звоночек был. Заводик задрипаный ребята приглядели, убытков на нём висит, в смысле долгов – две цены, а и одну-то цену никто не даёт. Народ озлоблен, а перспектив ну никаких и не предвидится. Не предвиделось бы.

Нам-то как раз там надо застолбиться. То есть для нас этот заводик – как то яичко к Христову дню. И их проблемы для нас никакие не проблемы – через полгодика всё там тип топ будет. Если будет. Впрочем, никаких 'если' тут быть не может.

А вот довесок к заводику достался нам весьма любопытный. Племянница первого зама губернатора. Вроде даже внучатая. И аппетиты. Нам эта племянница может дороже заводика обойтись. А может и наоборот. Вот Игорь Николаевич с ней поработает, и будет ясно. А вообще штучка она еще та – уже успела в паре компаний побывать в топах.

Типа 'по связям с общественностью', видела она эту самую общественность в глаза, или не видела – бабушка надвое сказала. Но жить хочет в центре Москвы, и служить непременно в головной компании. Не она типа хочет, а этот её, ну вы поняли. Да мы же и не против.

Флаг ей в руки и барабан на шею. Утром деньги вечером стулья. Нет, не те стулья, про которые вы подумали, не заводик, заводик то уже наш, и всё уже закрутилось-завертелось.

А вот те стулья, которые с паршивой овцы хоть шерсти клок – вот они то, как раз и интересны. Влипла девочка сама, куда еще не знает. У нас же не забалуешь.

Ценность любой книги, а точнее это можно даже определить как назначение, или, что еще смешнее, функциональность любой книги, эта в том числе, не исключение, заключается в том, чтобы понять. Что уж там можно понять в книге, каждый сам определяет, а я попробую обобщить. Любая книга – она ценна именно как инструкция.

К холодильнику там, или к пылесосу обычно прилагается такая замечательная книга, которая так и называется – инструкция. Нет, не думайте, если пылесос имеет дружелюбный и интуитивно понятный интерфейс, то никакая инструкция и не нужна вовсе.

Не даром в тесном кругу специалистов ходит такая сентенция – если все возможные способы перепробовал, а оно не работает, тогда остаётся одно – прочитать инструкцию. Если перепробовал еще не все – инструкцию можно и не читать. Потому что и так всё понятно.

Точно так же и художественная литература имеет чисто утилитарное назначение, как инструкция. Например, если вам предстоит с художниками пообщаться, почитайте книжку про художников. Тогда вы про художников будете знать если не всё, то очень многое. Например то, что художника каждый может обидеть. Наоборот редко кому удаётся.

Хотя у каждого второго художника вполне себе дружелюбный и интуитивно понятный интерфейс. Как мне кажется. Но каждый, кто может обидеть художника, лучше бы этого не делал, потому что лучше сначала прочитать книжку, а потом уже это делать со знанием дела. Правда так редко кто вообще делает.

– Мы надрали ему задницу! Вот он идёт.

– Надрали! Что вы там сидите то? В ваших же интересах идти ко мне на встречу!

В курилке становилось жарко. В смысле температуры беседы. Весёлые ребята умудрились в кратчайшие сроки испортить отношения со Змеем Горынычем. Змеем Горынычем сегодня Кардинал обернулся. Или Бенедикт. Я всё время их путаю. Впрочем, они и сами себя не различают.

– А как тебе наша новая хохмочка? – Третий был явно доволен, что он не Второй. Вторым был на сегодня назначен кто-то извне. Только вот кто? Сетка наша, по крайней мере, в этом ее сегменте, никак не была завязана с внешним миром. Вирусных атак или взломов тоже давненько не было, впрочем, их не было никогда.

Очень уж плотно нас опекают. Те, кому положено. Это могло означать только одно. Система сама, каким-то странным образом находила лазейки. Подпитывалась через что-то. Через кого-то, вернее, через чего-то самообучалась, и передавала неведомым нам образом информацию. Большие такие куски.

Она как бы знала, что происходит других сегментах сети, знала и молчала. Но не ощутить наличие этого знания, этой взаимосвязи было уже просто невозможно. Хотя ни один битик не смог бы пролезть через шлюзы, ни одна пересылка не проходила, не подвергнувшись самому пристальному анализу и тестированию. Ничего лишнего. Ничего личного.

Потребность выработать новый язык, который смог бы отразить тот безгранично более широкий мир, которому мы принадлежим и в котором существуем, не подозревая об этом, поскольку воспринимаем лишь реальный, окружающий нас мир, который на деле не более, чем оболочка, кожа, скрывающая сложный организм.

Или не смог бы. Потому что и реальный-то мир непознаваем. И старый язык постепенно утрачивается, чего уж про новый-то говорить. Он потихонечку дрейфует к сленгу, от которого через некоторое время остаются лишь немногочисленные детали, более-менее удачно встроившиеся в структуру культурного языка.

И кто, интересно на этом языке будет говорить? И о чем? Интересно, насколько должна болезненно измениться человеческая сущность, чтобы перестать ощущать потребность общения на уровне душевной интимности? И как должна быть пуста и одинока такая особь…