Из века в век - Тамара Шаркова

Когда у отца в кабинете не было второго аппарата, к телефону в прихожей первым мчался я. Это было так классно — оттолкнуться от порога гостиной и скользить через весь коридор, резко тормозя у стены, как хоккеист у бортика. Отца мои пируэты не особенно беспокоили.

Правда, пару раз он выговорил мне дежурно строгим голосом. И только один

раз я получил желтую карточку: когда мастерски сбил с ног доктора Дагмарова

на его пути из туалета.

Но, в конце — концов, я доигрался, вернее «доскользился»!

Не рассчитав силу толчка, я врезался в стену и выбил себе плечо.

Я, конечно, здорово орал, когда Стоян вправлял мне руку. Но недолго. Гораздо дольше Стоян отпаивал отца какими-то каплями, одновременно демонстрируя ему взмахами своей руки, как хорошо я буду владеть своей травмированной конечностью в самом ближайшем будущем.

На следующий день отец и Стоян приволокли домой нечто похожее на короткий толстый столб, бесцеремонно затолкали меня в мое Логово и принялись шумно возиться в коридоре.

Высовывая нос в полуоткрытую дверь, я мог наблюдать, как, то один,

то другой выползают в гостиную на четвереньках, переругиваясь или подбадривая, друг друга.

Часа через два я услыхал, как Стоян издал победный клич, и понял, что таинственная работа окончена.

Осторожно передвигаясь боком здоровым плечом вперед, я приблизился к коридору. Там, на отвратительно шершавом ковровом покрытии, раскинув руки, лежало два неподвижных тела с закрытыми глазами.

Поскольку мне давно уже было пора туда, куда все ходят пешком, я осторожно

обогнул отца и только собрался перешагнуть через Стояна, как услышал

грозный окрик доктора Дагмарова, верного своим школьным суевериям:

— Сдай назад, парень, или ты хочешь, чтобы я больше не вырос и остался лилипутом?!

И он с наслаждением потянулся во весь свой ста восьмидесяти пяти сантиметровый рост.

Гостиная.

Эта самая большая комната состоит из двух различных по назначению половин.

В одной — салонный Бехштейн. Два окна во двор. Между ними стоит деревянный ящик вроде перевернутой усеченной пирамиды, где, вопреки всем невзгодам, растет и даже цветет китайская роза.

У стен — за и перед роялем — книжные шкафы. На нижних полках ноты.

Целая библиотека нот. От "Дешевого изданiя въ томах п. Юргенсона въ Москвъ", Rob. Forberg. Leipzig. начала века, издательства "Тритон"?! на проспекте 25 Октября от 30 годов» до небезызвестного в очередной раз нового и дополненного издания "Школы игры на фортепиано" А. Николаевой» тысяча девятьсот сорок четвертого года.

Верхние полки шкафов отданы книгам бабушки и дедушки и их родителей: толстым томам в кожаных переплетах Ранке, Ратцеля, Кернера с волшебными рисунками диковинных растений, животных и дикарей, всяким "Вестникам знаний" и отдельным томам энциклопедий. Там были книги не только на русском языке, но и на украинском, белорусском и польском.

Лет одиннадцати, когда я приканчивал третий том Карла Мэя, отец все еще не догадывался, что я читаю по-польски. Он спокойно созерцал, как я том за томом таскаю к себе в комнату книги о похождения Шаттерхенда, уверенный, что все дело в занимательных ковбойских картинках. Но когда Стоян, в очередной раз выдворяя меня из туалета, где я отсиживался во время занятий музыкой, вытащил из-за бачка "Дана Древера", на кухне состоялся настоящий суд.

Отец, препоясанный в чреслах кухонным полотенцем, стоял как прокурор. За ним, опираясь рукой на спинку стула, в позе обвинителя — доктор Дагмаров. Вещественное доказательство лежало на столе, перед которым застыл я с плохо заправленной в треники рубахой.

Отец торжественно раскрыл книгу, на обложке которой храбрый Дан пришпоривал половину коня. Другая половина мустанга на странице не уместилась по очень хитрому замыслу художника.

— Прочитай, — сказал отец спокойно, но все же с каким-то обвинительным оттенком.

— Ну! — стал торопить меня Стоян.

— Вверх ногами не могу!

— Вот поганец! — Стоян демонстративно перевернул книгу и придвинул ее ко мне.

— Читать по-польски не буду, буду по-русски, — поставил я новое условие, потому что, понимая смысл написанного, совершенно не представлял, как произносить отдельные слова.

— "Стало быстро темнеть, и земля поменяла краски: с осенне-золотых…

на синие и… и…"

Папа перегнулся через стол:

— Черные.

— и черные. Кони уже устали. Шли медленно, опустив головы…"

Тут Стоян шлепнулся на табуретку рядом с отцом и захохотал:

— Читает, пся крев! Изучает на толчке иностранные языки.

Потом он сграбастал меня в охапку, и началась такая возня, что после нее

у меня совершенно отшибло память о "кухонном экзамене".

Я вспомнил о нем только спустя несколько дней, когда заметил, что польских книг на полках стало гораздо меньше.

Приблизительно в это же время у меня на столе появился зеленый футлярчик с тоненькими книжечками внутри: "Учебник польского языка".

Я с интересом узнал, как произносятся буквы с хвостиками, но вскоре понял, что если буду стараться произносить их по правилам, то догадаться, о чем читаю, уже не смогу.

"zab" — это зуб, но если прочитать слово как "зомп", то в жизни до этого не додумаешься. "Piec" для меня «пять», а "пеньч" — непонятно что.

Недели через две отец собрал по всей квартире девять книжечек, аккуратно

сложил их в футлярчик и унес к себе в кабинет.

— Похоже, Стойко, — огорченно сказал он доктору Дагмарову, — Юрка

склонен выбирать легкие пути.

— Роман! Ты с ума сошел! малолетнего пацана со своими аспирантами сравниваешь, так что ли. Если у него на глазах ты одну конфету положишь сверху, а вторую закопаешь, какую он схватит первой? Проголодается — выроет и другую, неужели непонятно?

Вскоре Стоян притащил мне истрепанный польско-русский словарь и нравоучительно изрек:

— "Учись, мой сын, наука сокращает…"

Я потом долго думал, что она сокращает, и решил, что время на перевод.

Но почему он так торжественно сыном меня назвал не догадался.

Словарь, кстати, прижился.

Теперь о нотах. Среди них были старинные фолианты с именами

многих музыкальных титанов. Но и популярной дребедени было достаточно:

вальсов каких-то, романсов, маршей. И, разумеется, бесчисленное количество "Детских альбомов" и "Азбук". Отдельно стояли ноты для скрипки. На скрипке играла мама. Отец тоже играл, но после маминой гибели убрал скрипку в бездонные глубины книжного шкафа в своем кабинете. Только один раз он достал ее при мне. Раскрыл футляр, и я удивился: скрипка, спеленутая какой-то

мягкой темно-вишневой тканью, лежала там, как ребенок в колыбели.

Папа и на рояле играл, легко читая с листа. Садился за инструмент, ставил ноты и играл без ошибок. Даже с многоголосием без труда справлялся, а мне неделями приходилось его расплетать.

Я любил слушать папину игру из