Из века в век - Тамара Шаркова

даровое развлечение.

— Мы будем играть стихами, как мячиком, — продолжала Дама-Дож.-

— Зовут меня Милена Леоновна Гюнтер. Правила игры будут меняться. Вначале разминка. Я начинаю — вы продолжаете.

Услыхав какие-то глупости, вроде "приморозил пальчик" и "откуда

дровишки", я пристроился за широкой Левкиной спиной и принялся за "книгу седьмую". Рядом, уютно опустив голову на согнутые руки, дремал Боб.

"Симурдэн подошел поближе… он опустился

на колени, бережно приподнял руку Говэна

и прижался к ней губами…"

— "…Значит это кому-нибудь нужно!" — загремел класс.

Я вздрогнул и оторвался от страницы. Борька приподнял голову с пунцовым левым ухом и переложил ее на правую сторону.

— Кто это сказал?

Милена Леоновна дирижерским жестом подняла правую руку.

— Маленький принц! — пропищали девицы с правого ряда.

— Маяковский, — равнодушно изрекла Карташева.

— Умница, — умилилась Дама-Гюнтер. — А теперь…

В это время дверь приоткрылась, и показалось испуганное лицо классной

из седьмого «А».

— Ребя-а-та! — сказала она голосом кота Леопольда, но, упершись взглядом в

раскрасневшуюся Милену, тотчас же отступила в коридорную пустоту.

— Теперь, — невозмутимо продолжала литературная Матрона густым

басом. — Я прочитаю вам строки из популярных произведений, а вы назовете

мне их автора. Итак:

"Я пережил свои желанья,

Я разлюбил свои мечты,

Остались мне одни страданья,

Плоды сердечной пустоты…"

— Пушкин! — загремело в ответ.

"Нет, не тебя так пылко я люблю,

Не для меня красы твоей блистанье:

Люблю в тебе я прошлое страданье

И молодость погибшую мою…"

— Пушкин! — опять дружно крикнули все к вящему изумлению Милены Леоновны, но, впрочем, ничего не сказала:

"Я встретил Вас — и все былое…"

— Пушкин! — опять заорал класс.

Брови Гюнтер поднялись довольно высоко:

"Средь шумного бала, случайно…"

— Пушкин! — убежденно гаркнул Димка Ложкин, поддержанный уже

нестройным хором единомышленников.

— Друзья мои! Друзья мои! — взмолилась Мэтронэсса. — Пушкин — Солнце нашей поэзии, но ведь в ней есть и другие светила!

Класс обескуражено молчал.

— "Средь шумного бала…" — это Толстой, только не тот, что "Буратино", — мрачно и неграмотно сказал я, исключительно из-за того, что затянувшаяся пауза могла помешать моему чтению. — А "сердце отжило" — у Тютчева.

— Прекрасно! Прекрасно!

— А "погибшая молодость" — у Лермонтова, — к моему несказанному

счастью вылезла Алиска, успевшая выведать ответ у не честолюбивой

Карташевой.

Это позволило мне опять приняться за Гюго.

"Что может быть выше правосудия? — справедливость…"

Я не успел дочитать фразу до конца, потому что Левка оглянулся

и зашипел:

— Ты что, не слышишь?

Я встрепенулся.

— Повторяю специально для вас, юноша. Я бросаю мячик, то есть

говорю широко известные поэтические строки. А вы возвращаете мне

его, декламируя из того же автора. Начинаем.

"Зима недаром злится…"

— "Молчи, скрывайся и таи

И чувства и мечты свои…" — парировал я, думая с досадой, что

любимый поэт отца очень точно выразил то, что я чувствовал в

данный момент.

— Прекрасно! Теперь вы, — обратилась она к Каташевой.-

"Чудная картина, как ты мне мила…"

Молчание.

Фет, Фет… Папа, когда мы на озера ездили килек каких-то ловить, которых Стоян пескарями называл, все говорил о росе:

"Смотри ты, как точно у Фета — "травы в рыдании". И что-то там еще, но я забыл. В общем, мячик упал.

— Один-ноль в мою пользу, — провозгласила Фру Гюнтер. — Продолжаем:

"Кроет уж лист золотой…"

— Майков. "Мой сад с каждым днем увядает", — разродилась Зита.

Я вздохнул с облегчением и уткнулся в книгу.

"Башня Тур словно приглядывалась к гильотине…"

— Теперь перейдем к поэзии Серебряного века, — услышал я краем уха. Но мне было не до нее. Ведь это я, как двойник Говэна, шел в свой последний путь… к гильотине. Неужели Симурдэн не спасет меня?

Я суеверно побоялся поставить на его место отца, но вот Стоян… Стоян, факт, послал бы всеобщее равенство куда подальше, выкрал бы меня, предварительно надавав оплеух, а потом вывез в какую-нибудь колонию Нового Света на флибустьерском фрегате.

— Символизм… акмеизм… футуризм…

Похоже, Милена Леоновна прочно взгромоздилась на своего любимого Пегаса и теперь высоко парила над нашим умственно усталым классом.

Я взглянул на Борьку. Казалось все эти непонятные слова зримо повисали лапшой на его оттопыренных ушах. Тут совершенно некстати Мэтрэсса оборвала свой монолог и предложила добровольцам вспомнить хотя бы несколько строк любого из поэтов начала века.

Ответом было гробовое молчание.

Тогда она не нашла ничего лучшего, как ходить между рядами и заглядывать всем в глаза.

— Блок… в белом венчике из роз, — изрекла начитанная Карташева.

— Наверное, не Блок, а Иисус Христос, — поспешила поправить ее Милена Леоновна. — "В белом венчике из роз

Впереди Иисус Христос…"

Теперь она нависла над первой партой.

— "Когда б вы знали, из какого сора

Растут стихи, не ведая стыда…"

Вот, вот, именно новенькая, Даша Озмидова, сказала это.

И тут, о радость, прозвенел звонок.

Наши экзальтированные девицы окружили рухнувшую на стул преподавательницу, а мы с Борькой вышли поразмяться в коридор.

События, происшедшие на уроке "литры", не произвели на меня тогда

никакого впечатления, хотя вскользь я подумал, что эта "чернавка" отнюдь

не простая девчонка, раз такие стихи знает. Сам я "знаток поэзии Золотого века"

поневоле. Мне отец в детстве вместо сказок стихи читал, каждый вечер перед сном.

В пять лет невольное знание поэзии принесло мне некоторые дивиденды. На елке у отца в институте я по собственной инициативе продекламировал, стоя на стуле, отрывок из "Евгения Онегина":

"А нынче все умы в тумане,

Мораль на нас наводит сон…"

Все были в диком восторге, и я получил в подарок заводной луноход.

Не долго думая, я спихнул со стула нового чтеца и, вдохновленный успехом, изрек:

"Мы все глядим в Наполеоны,

Двуногих тварей миллионы

Для нас орудие одно…"

Пунцовый от стыда отец стащил меня с пьедестала, но второй приз — большую конфету "Незнайка" — я все же получил.

Вечером в ожидании заслуженной похвалы я с гордостью показывал Стояну луноход и конфетный фантик. Но он жутко рассвирепел и заявил, что если я еще раз "буду искать легкой славы", то он зашьет мне рот нитками. Для пущего эффекта Стоян вытащил из кармана моток каких-то шнурков.

Про " легкую славу" я не совсем понял, но декламировать стихи по собственному желанию прекратил вплоть до этого урока.

Единственным поэтом, которого я "открыл" для себя сам во время коллективного посещения в третьем классе Поэтического театра, был Николай Гумилев.

Весь спектакль я просидел, открыв рот и, соответственно, пуская слюни. На сцене под звуки каких-то диковинных музыкальных инструментов ходили — нет, плавали, летали — удивительные существа в фантастических одеяниях и пели необыкновенные стихи.

Все это называлось "Веселые