Сквозь свинцовую вьюгу - Николай Пустынцев

На фронтовых дорогах Польши гуляют столбы песчаной пыли. Пыль проникает всюду: забивается в рот, хрустит на зубах, густым слоем покрывает шинели, гимнастерки.

На передовой неспокойно. Немцы нервничают. Злобно верещат над головой мины. Сидя в траншее, Давыдин ворчит:

— Ишь холера, опять заныла. — Потом поворачивается ко мне: — Фрицы, паря, вроде осенних мух. Конец свой чуют. Вот и кусаются перед смертью. — Попыхивая цигаркой, он откровенно признается: — В каких только переплетах не приходилось бывать в эту войну! Ко всему, кажется, уже привык. А вот к минам — ну никак не могу! Воет она, окаянная, а у меня нутро переворачивается.

Лухачев сочувственно качает головой и, как гадалка, предсказывает:

— Примета плохая. Неспроста от мин хоронишься. Значит, чует сердце, что в ней-то и таится твоя судьба.

— Не каркай! — сердито перебивает Давыдин. — Примета плохая! Скажешь тоже. Просто не принимает душа этих проклятых душегубок.

Борис не выдерживает своей роли предсказателя и прыскает со смеху.

Давыдин в сердцах сплевывает, поняв, что его разыграли.

В то утро гвардейцы вели бой за какой-то польский хутор. Гитлеровцы здорово огрызались. Но наши артиллеристы таким плотным огоньком попотчевали их, что те предпочли, не задерживаясь, отступить.

И вот мы на улицах хутора. Домики покалечены снарядами, зияют воронки, видны отпечатки гусениц танков. Я иду последним. Вдруг до меня доносится отчаянный крик:

— Берегись! Танк!

Мои товарищи уже успели забежать во двор соседнего дома. Они машут руками, показывают на угол избы.

Слышу угрожающий рев мотора. Близко. Совсем рядом. Мысль срабатывает молниеносно. Надо во что бы то ни стало успеть переползти улицу, добраться до калитки. Метров десять отделяет меня от нее. Пополз. Руки и ноги скользят по зыбкому песку. Только бы успеть! Успеть! Наконец делаю последнее усилие и перекатываюсь во двор. В ту же секунду, окутанный клубами песка и пыли, мимо дома прогрохотал танк с черно-белым крестом на борту. Вот она, смертушка. Опять меня обошла, только студеным ветром от нее потянуло.

Подбежал Давыдин:

— Живы! А мы думали, что из вас отбивная получилась.

Вчетвером побежали на окраину хутора.

— Вж-вж-вж! — противно пропели пули. Кто-то строчил из автомата. Завернули за угол избы: из окна полуразрушенного домишки медленно ползли клочья голубоватого дыма. Так вот он где, чертов фашист!

Мы осторожно стали подползать к домишку. Автоматчик неистовствовал. Огненный веер пуль судорожно резал воздух. Нет, в лоб его не возьмешь!

Давыдин, нагнувшись, зашептал:

— Разрешите! Я в обход, к самой двери.

Распластавшись на земле, Леша скрытно пополз. Затем, поднявшись во весь рост, одним прыжком вскочил на крыльцо и распахнул дверь. Мы ворвались в избу. Рыжеволосый фашист-подросток, бросив автомат, забился в угол и смотрел злыми глазами, словно затравленный звереныш.

Ребята окружили его:

— До последнего патрона отстреливался, гад!

— Кокнуть его — и делу конец!

На вид юнцу не больше шестнадцати-семнадцати лет. Худенький, тщедушный, малорослый. На рукаве френча — эсэсовская эмблема. Я взял у него документы. Это был выкормыш молодежной организации «Гитлерюгенд». С такими молодчиками нам не раз приходилось встречаться на этом участке фронта.

— Ви хайзен зи? Ин вельхес регимент?[12] — несколько раз повторил я, старательно выговаривая каждое слово.

Пленный даже головы не повернул.

— Ну, хорошо. — Давыдин засучил рукава маскхалата. — Я его заставлю заговорить!

Огромный и плечистый Лешка изобразил на своем лице свирепую мину, поднес к носу пленного увесистый кулак и гаркнул во всю мощь:

— Доннер веттер, чертов нацист! Долго будешь в молчанку играть?

Гитлеровский молодчик сразу переменился. Он быстро вскочил на ноги и, униженно кланяясь, залепетал:

— Ихь бин зольдат! Ихь бин зольдат!

* * *

...Уже на исходе август. По утрам густой, как вата, туман стелется по лощинам, по низинам балок. В малахитовых кронах берез нет-нет да и вспыхнет золотом одинокий лист — предвестник осени.

В конце августа дивизию перебросили в район Буго-Нарева. Опять предстоит форсирование реки.

Утром 31 августа меня вызвал командир роты:

— Берите с собой четырех разведчиков и следуйте в хутор Слопск, ведите наблюдение за противником. — Старший лейтенант развернул передо мной карту. — Когда стемнеет, в хутор придут разведчики и саперы. Ночью мы форсируем Нарев и направимся к немцам в тыл.

...И вот мы в Слопске, маленьком польском селении, разбросанном на берегу реки Нарев. Здесь Нарев впадает в Западный Буг. Скрытый в густой, разросшейся чаще чернотала, Нарев огибает селение полукругом.

В хуторе ни души. На том берегу горбятся желтые суглинистые брустверы неприятельских траншей. Проходит час, другой. Окопы кажутся безлюдными. Что за чертовщина!

— Может быть, немца там и в помине нет, — вслух рассуждает Лухачев, — а мы наблюдаем...

— Драпанул фашист! — в тон ему отзывается Рябков, маленький, юркий боец.

Вблизи окопчика, откуда мы ведем наблюдение, растет высокий кряжистый дуб. Его-то я и решил использовать под наблюдательный пункт. Взглянув на Рябкова, я подумал: «Кандидатура подходящая. Ему взобраться на дерево дело пустяковое. Легкий, проворный. Кстати, и проверю, каков он в деле» — и вслух сказал:

— Товарищ Рябков, взберитесь вон на тот дуб и ведите наблюдение.

Тот быстро поднялся из окопа и бегом пустился к дубу.

— Ползком, ползком! — шепчу я, но поздно. Немцы, видать, заметили его: рядом с дубом одна за другой грохнулись две мины. Тревожно вскрикнули ребята:

— Прихватило парня! Под самую угодил!

Пыль, смешанная с пороховым дымом, медленно растекалась по земле. Когда дым рассеялся, я приказал Лухачеву и Зиганшину осторожно подползти к дубу,узнать, что с Рябковым. Они вскоре вернулись и приволокли его на разостланной плащ-палатке. Осколком задело ему правую руку. Солдату посчастливилось: успел укрыться за стволом дуба, а то бы всего изрешетило.

И снова потекли томительные часы наблюдения. Немецкие окопы по-прежнему безмолвствуют. А у меня из головы не выходит этот неприятный случай с Рябковым. Ругаю себя: зачем послал его. Он еще зелен, новичок в военном деле. Ему нужно еще приобретать опыт, сноровку, мастерство. Ох и здорово же мы расплачиваемся на войне за все наши промахи, оплошности, недоделки! Война — суровая школа.

Незаметно спустились сумерки. Ночь обещает быть светлой. Из-за колючей лесистой кромки выкатился огромный багрово-красный диск луны, словно она только что выкупалась в кровяной купели.