Русская басня - Николай Леонидович Степанов

надеждою ранехонько встает

      И рыб опять обманывать идет.

Уж под вечер, как он отчаявáлся,

             И вправду карп ему попался.

             Отяжелел на уде крюк,

                    И уда задрожала.

Весельем в рыбаке душа вострепетала.

             Карп вытащен из влаги вдруг:

             Карп этот был дороден, плотен;

      Какая радость, кто есть рыб охотен!

      «Здорово, карп, здорово ты, мой друг!—

                    Рыбак мой восклицает.—

Уже давно тебя очаг мой ожидает;

      На ужин милости прошу к себе:

                    Я голоден, ты жирен,

      Я в ужине себя дам знать тебе».

                    Но карп мой дик, не смирен:

                    Он людям незнаком.

             За ужиною с рыбаком

             Быть не намерен и не хочет;

             Вертится на крюку, хлопочет,

                    Недолго поскакав

                    И уду оторвав,

                    К безмолвному народу,

             Как воздух бьет стрела насквозь,

                    Так поплыл он сквозь воду —

             И сделал рыбака хоть брось.

                    Мы все, сему подобно,

                    За случаем гонясь,

                    По времени вертясь

      И время наконец сыскав удобно,

      Хватаемся с восторгом за случáй;

                    Но счастье невзначай

                    Себя переменяет

                    И своего истца,

                    Как рыб сего ловца,

                    С насмешкой оставляет.

МОР ЗВЕРЕЙ

      За беззаконие львов, тигров, барсов,

            Четвероножных оных Марсов,

Которым отданы в правление леса,

            Разгневанные небеса

            Послали мор; валятся звери,

Повсюду к смерти им отверсты страшны двери.

Окончились пиры, которые они

                    В спокойны прежде дни

      На счет овец и зайцев устрояли;

И звери в ужасе уже не звери стали.

Изнемогают все, хоть смерть разит не всех.

      Гусей и кур лисицы не вкушают,

      И горлицы друг друга убегают.

Нет более любви в лесах и нет утех.

Глас добродетели сам хищный Волк стал слушать,

Исправил наконец и Волк свой грешный век

            И стал он добрый человек;

      Но отчего?— Не хочет боле кушать.

Сбирает Лев совет и говорит: «Друзья!

Конечно, за грехи несчастье нам такое.

      Чтоб отвратить толико время злое,

      Кто всех грешней, хотя б то был и я,

Тот должен искупить все общество собою,

Тот должен умереть за общество один,

И будет славный он по смерти господин

      Доволен бы я был моей судьбою,

            Когда б грешнее всех я был:

Я жизнию б народ звериный искупил.

И имя было бы мое всех львов слышнее.

      Я признаюсь, и я не без греха,

Едал я и овец, едал и пастуха,

            Но я неужто всех грешнее?

Пусть всяк, подобно мне, открыв смиренный дух,

Покаяся, грехи свои расскажет вслух».

— «Великий государь,— Лисица возглашает,—

      Ты праведен и милосерд всегда;

      Твоя священна лапа иногда

                    Овец, любя, тазает;

            Но что же это за беда?

                    Что их изволишь кушать —

            То честь для подлости такой:

      Они на то и созданы судьбой.

Нет, слишком совести своей изволишь слушать,

                    И также нет греха

                    Терзать и пастуха;

      Он из числа той твари пренесносной,

      Которая, не знаю почему,

            Во гордости, зверям поносной.

            Не ставя меры своему

                                  Уму,

Себе владычество над нами присвояет

И даже и на Льва с презрением взирает».

Известно, ежели кто вступится за Льва,

                    С тем будут все согласны;

            Итак, Лисицыны слова

      Казались всем и правы и прекрасны.

            Не смели также разбирать

      Грехи волков, медведей строго,

                    И словом то сказать,

            Кто был драчун хотя немного,

          Тот был и праведен и свят.

Кто силен, никогда не будет тот повешен.

Но вот валит Осел, преглупый пустосвят,

            И говорит: «Я много грешен!

Однажды вечером я близко шел лугов,

      Монастырю луга принадлежали;

Не видно было там монахов, ни ослов,

                         Они все спали.

      Я был один, и был тому я рад.

            Трава младая, случай, глад,

            А более всего черт силен;

                    Вводить ослов во грех

            Черт в вымыслах всегда обилен:

      Приманкою там многих он утех

                    Мне пакости настроил,

Я весь монашеский лужок себе присвоил

                    И травки пощипал...»

      — «В тюрьму осла! — вдруг весь совет вскричал,—

Его-то нас губѝт ужасно прегрешенье:

Есть ближнего траву! о, страшно преступленье!»

И, чтоб злодейства впредь такие отвратитъ,

                    Травы для защищенья,

            Осла повелено казнить

            Погибели для отвращенья.

            И у людей такой же нрав:

            Кто силен, тот у них и прав.

ДУБ И ТРОСТЬ

Дуб гордый, головой касаяся до неба,

На гибку Трость смотрел с презреньем с высоты,

«Какая,— говорит он ей,— в тебе потреба?

                   Пастушьей простоты

                         Игра и шутка,

      Бывает из тебя лишь только дудка;

Из ветвий же моих полубогам венцы

      Сплетаются, победы их в награду.

             Героям я даю отраду;

А ты — утеха ты барана иль овцы.

      Творение, презренно целым миром,

Что дует, ты всему покорная раба;

Ты даже спину гнешь пред слабеньким Зефиром,

             А мне ничто Бореева труба».

      Как водится пред знатным господином,

Пред силой коего все — мелкая черта,

Трепещущая Трость, не разевая рта,