Репортаж с петлей на шее. Дневник заключенного перед казнью - Густа Фучик
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я пыталась понять, почему вслед за Елинеками схватили и меня. Ведь Елинеки не знали, где я живу.
Дверь снова шумно отворилась: ввели новых знакомых– Риву Фридову и ее мужа. Оба еле передвигали ноги. Гестаповец грубо толкнул Риву на лавку возле меня. Преодолевая боль, она села и наклонила ко мне голову. Одновременно мы прошептали: «Не знакомы!». И в тот же миг за ней явился гестаповец, увел на новый допрос.
Ежеминутно, будто под стремительным напором вихря, распахивалась дверь, и гестаповец вталкивал очередную окровавленную жертву. Вот впихнули товарища в комбинезоне. Ему не разрешили даже присесть. Гестаповец поставил его лицом к стене. Заключенный судорожно раскрывал рот. У него, видимо, пересохло в горле после перенесенных мучений. Но ему не дали ни капли воды. Вдруг ноги его подкосились, и он в бессознательном состоянии грохнулся на пол. Один из гестаповцев (это был Пошик) подошел к умывальнику, наполнил кувшин, выплеснул воду на полумертвого и с бранью пнул его ногой. Но пить измученному человеку он не дал.
Товарищ в комбинезоне был мне не знаком. Лишь впоследствии я узнала, что это Бартонь с завода «Юнкере». Бартоня жестоко терзали пытками, но его страдания неизмеримо возросли, когда он узнал, что является виновником массовых арестов, поскольку слишком доверял провокатору Вацлаву Дворжаку.
Предателя Дворжака я видела в «четырехсотке». Он выделялся среди арестованных товарищей, словно чертополох в чистой пшенице. Дворжак неуклюже, как балаганный фигляр, разыгрывал роль заключенного. Между тем его приводили с «допросов» с весело блестевшими глазами, без малейших следов страдания на лице. Время от времени он вытирал свой отвратительный рот, будто только что выпил кружку пива. Гестаповцы не били его, не понукали и даже выкликали его фамилию каким-то дружеским тоном. При этом глаза их не горели ненавистью, как при взгляде на других заключенных. Невольно они выдавали предателя. Над Дворжаком словно пылало омерзительное слово: «Предатель!». Его черная совесть (хотя трудно говорить о совести провокатора!) не позволяла ему взглянуть в наши глаза. Он прочитал бы в них: «Жаль, до боли жаль, что мы так поздно распознали в тебе провокатора!».
Как я установила после освобождения, негодяй получал от гестапо за свою палаческую «работу» 1500, а позже – 2 тысячи крон ежемесячно и, кроме того, премиальные за выполнение «специальных заданий».
Узнав, какие ужасные последствия имела его доверчивость, товарищ Бартонь покончил жизнь самоубийством, выбросившись из окна «четырехсотки».
Итак, я сидела на лавке и терзалась догадками: за что схвачены Елинеки, почему здесь Фриды, связан ли с ними и мой арест? Вдруг дверь вновь резко распахнулась, и я увидела… Юлека! За ним шел высокий гестаповец с бледным лицом и впалыми щеками. Казалось, на плечах у него не голова, а голый череп. Эсэсовец палкой гнал Фучика перед собой. Юлек был бос, его ступни оставляли на плитках кровавые следы, кровь шла из носу, изо рта. Гестаповец пытался отделить Юлека от остальных заключенных, поставить его в угол, лицом к стене. Юлек, словно не чувствуя ударов, шел с высоко поднятой головой. Он не стал лицом к стене, а повернулся к нам, прямо глядя перед собой. Мы смотрели на него с восхищением, наши головы тоже поднялись выше. Гестаповцы остолбенели от изумления. Юлек не подчинился их воле. В его глазах не было выражения покорности, они говорили о несокрушимой силе и презрении к палачам. Среди вооруженных злодеев Фучик стоял не как побежденный и беспомощный, а как победитель. Весь вид Юлека говорил – его могут уничтожить физически, но нет такой силы, которая способна убить идею, за которую он боролся и страдал. Наше дело правое, победят великие бессмертные идеи социализма, Советский Союз и те, кто сражается с ним плечом к плечу. Таким видела я Фучика в ту ночь и таким будет он всегда стоять перед моим мысленным взором.
Меня стащили со скамейки и поставили рядом с Юлеком. Мы пристально глядели друг на друга. Несмотря на перенесенные Фучиком муки, изменившие его облик, я все равно отчетливо видела каждую черту милого и дорогого мне лица.
– Знаешь его? – заорал на меня гестаповец.
Я отрицательно покачала головой.
Никогда не забуду мужественного взгляда Юлека, я прочла в нем: «Будь тверда!».
Гестаповец махнул рукой. В ту ночь я больше не видела Фучика.
Вскоре вместе с другими заключенными я очутилась у фотографа. И тут у гестаповцев была уйма «работы». По очереди каждого из нас сажали на высокий табурет, голову всовывали в зажим, а руки приказывали положить на колени. Затем следовала резкая вспышка ослепительного света. Снимали анфас и в профиль.
После этого нас построили и отвели в уже известную комнату. Никого из знакомых я уже тут не застала. Выписали ордер на мой арест и вместе с другими отправили вниз, на первый этаж. Здесь в узком коридоре вдоль стен стояли скамьи. Между ними прохаживались эсэсовцы. Мы по команде сели. Я машинально положила ногу на ногу. Моментально подскочил эсэсовец и прикладом винтовки ударил меня по ноге. У большинства арестованных, находившихся в коридоре, на левой стороне груди были шестиконечные желтые звезды. Евреи. Незнакомая женщина прошептала мне, что арестованы все евреи в доме, где жил некий Фрид.
Пришел новый наряд эсэсовцев. Нацисты выбирали себе жертву и нещадно били. На вопрос «Кто ты?» несчастный должен был отвечать: «Я смердящий еврей».
Было уже за полдень. Началась перекличка. Названный должен был проворно вскочить, стать по стойке смирно и по-немецки отрапортовать: «Здесь!». На вопрос эсэсовца «Как тебя зовут?» полагалось назвать свою фамилию. Но эти правила мы освоили не сразу. Нам их вдолбили оплеухами. Эсэсовец коверкал чешские фамилии. Поэтому иногда вскакивал не тот заключенный, которого вызывали. Неудачник получал зуботычину или такой удар по носу, что обливался кровью. Часто вскакивали сразу двое. Тогда обоим доставались затрещины.
Заключенные молча сносили издевательства, никто не сетовал на судьбу, не плакал. Только в глазах застыл тревожный вопрос: «Что будет с нами?». Какой-то старик прошептал: «Куда нас поведут?». Эсэсовец, годившийся ему во внуки, подскочил к старому человеку и заорал: «Что ты сказал?». Старик не понимал. Эсэсовец стал хлестать его по лицу,
