Репортаж с петлей на шее. Дневник заключенного перед казнью - Густа Фучик

или на казнь, патриоты убеждались – они не одиноки в борьбе. Несмотря на тюрьмы, пытки, виселицы, расстрелы, фашисты оказались бессильны сломить волю чешского народа к борьбе за свободу. Это пугало гитлеровцев, и они свой страх стремились утопить в крови чешских патриотов.

Эсэсовец, запинаясь, выкликал чешские фамилии. Среди них была названа и фамилия Юлека. Я видела, что он не может самостоятельно ходить. До такого состояния довели его непрестанные допросы, истязания. К Фучику подбежали двое заключенных и, поддерживая, повели его к автобусу. Радость встречи с живым Юлеком омрачилась болью, которую я испытывала, видя его избитым, истерзанным. Но я верила, Юлек выздоровеет. Ведь у него могучий организм!

Затем, во вторую очередь, отправили и меня во дворец Печена. Там нас привели во внутреннюю, «домашнюю» тюрьму, прозванную заключенными «кино». Это была большая комната с тремя зарешеченными окнами с матовыми стеклами. Мы выстроились возле письменного стола, за которым сидел гестаповец Менцл. Запинаясь, он выкликал фамилии узников, затем каждому мужчине бросал полоску материи. Цвет ее подбирался согласно политической принадлежности заключенного: коммунисты получали красные ленты. Узник на лету ловил ленточку, прикреплял ее на левый рукав и лишь после этого садился на лавку. Скамейки стояли в несколько рядов. При этом заключенных сажали спиной к столу Менцла и к двери. Таким образом, они не видели, что происходило в комнате. А туда приводили все новых арестованных. Менцл и его подручные многих избивали. И узники, сидевшие на скамейках, слышали брань, крики, удары. Каждый заключенный в любую минуту мог подвергнуться подобной экзекуции.

Коммунистов держали в «кино» недолго. Гестаповцы уводили их на пятый этаж. Арестованных женщин, как правило, помещали в специальную комнату, смежную с «кино». Я тоже очутилась в другой комнате, погруженной в абсолютную темноту. Вскоре, однако, гестаповец отвел меня на пятый этаж, в комнату, где я уже была однажды в ночь на 25 апреля. На двери висела металлическая табличка с номером «400». Это была та самая «четырехсотка», о которой мастерски рассказал Юлек в «Репортаже с петлей на шее»:

«Сначала «четырехсотка» была для меня только комнатой, где я провел первые часы в безрадостных размышлениях. Но это была не просто комната – это был коллектив. И коллектив бодрый и боевой.

«Четырехсотка» родилась в 1940 г., когда значительно «расширилось делопроизводство» отдела по борьбе с коммунистами. Здесь устроили филиал «кинотеатра», где, ожидая допроса, сидели подследственные; это был филиал специально для коммунистов, чтобы не приходилось таскать арестованных по всякому поводу с первого этажа на четвертый. Арестованные должны были постоянно находиться у следователя под рукой. Это облегчало работу. Таково было назначение «четырехсотки».

Но посади вместе двух заключенных – да еще коммунистов, – и через пять минут возникнет коллектив, который путает все карты гестаповцев.

В 1942 г. «четырехсотку» уже не называли иначе, как «коммунистический центр». Многое видела эта комната, не одна тысяча коммунистов – женщин и мужчин – сменилась на этих скамейках, одно лишь оставалось неизменным – дух коллектива, преданность борьбе и вера в победу.

«Четырехсотка» – это был окоп, выдвинутый далеко за передний край, со всех сторон окруженный противником, обстреливаемый сосредоточенным огнем, однако ни на миг не помышляющий о сдаче. Это был окоп под красным знаменем, и здесь проявлялась солидарность всего народа, борющегося за свое освобождение.

Внизу, в «кинотеатре», прохаживались эсэсовцы в высоких сапогах и покрикивали на арестованных за каждое движение глаз. В «четырехсотке» за нами надзирали чешские инспектора и агенты из полицейского управления, попавшие на службу в гестапо в качестве переводчиков – иногда добровольно, иногда по приказу начальства. Каждый из них делал свое дело: одни выполняли обязанности сотрудника гестапо, другие – долг чеха. Некоторые держались средней линии.

Здесь нас не заставляли сидеть вытянувшись, сложив руки на коленях и устремив неподвижный взгляд вперед. Здесь можно было сидеть более непринужденно, оглянуться, сделать знак рукой… А иной раз можно было и больше – в зависимости от того, кто из надзирателей дежурил.

«Четырехсотка» была местом глубочайшего познания существа, именуемого человеком. Близость смерти обнажала каждого – и тех, кто носил на левой руке красную повязку заключенного коммуниста или подозреваемого в сотрудничестве с коммунистами, и тех, чьей обязанностью было сторожить их или допрашивать в одной из соседних комнат. На допросах слова могли быть защитой или оружием. Но в «четырехсотке» укрыться за слова было невозможно. Здесь были важны не твои слова, а твое нутро. А от него оставалось только самое основное. Все второстепенное, наносное, все, что сглаживает, ослабляет, приукрашивает основные черты твоего характера, отпадало, уносилось предсмертным вихрем. Оставалась только самая суть, самое простое: верный остается верным, предатель предает, обыватель отчаивается, герой борется. В каждом человеке есть сила и слабость, мужество и страх, твердость и колебание, чистота и грязь. Здесь оставалось только одно из двух. Или – или. Тот, кто пытался незаметно балансировать, бросался в глаза так, как если бы вздумал с кастаньетами и в шляпе с пером плясать на похоронах.

Были такие среди заключенных, были такие и среди чешских инспекторов и агентов. В кабинете следователя иной кадил нацистскому господу богу, а в «четырехсотке» – большевистскому дьяволу. На глазах у немецкого следователя он выбивал заключенному зубы, чтобы заставить его выдать явки, а в «четырехсотке» с дружеским видом предлагал ему кусок хлеба. При обыске он начисто обкрадывал квартиру, а в «четырехсотке» подсовывал тебе украденную у тебя же сигарету – я, мол, тебе сочувствую.

Была и другая разновидность того же типа: эти по своей воле никого не истязали, но и не помогали никому. Они беспокоились только о собственной шкуре. Ее чувствительность делала их отличным политическим барометром. Они сухи и строго официальны с заключенными– можете быть уверены: немцы наступают на Волге. Они приветливы и заговаривают с заключенными – положение улучшается, немцев, очевидно, побили на Волге. Начинаются толки о том, что они коренные чехи и что их силой заставили служить в гестапо. Превосходно! Наверняка Советская Армия продолжает наступление – уже за Ростовом! А есть среди них и такие: когда тонешь, они стоят, засунув руки в карманы, а когда тебе удается без их помощи выбраться на берег, они бегут к тебе с протянутой рукой.

Люди этого сорта чувствовали коллектив «четырехсотки» и старались сблизиться с ним, ибо сознавали его силу. Но никогда они не принадлежали к нему.

Были и такие, которые не имели никакого представления о коллективе. Их можно было бы назвать убийцами, но убийцы все-таки люди. Это были говорившие по-чешски звери с дубинками и железными прутьями в руках.