Репортаж с петлей на шее. Дневник заключенного перед казнью - Густа Фучик

Каждое слово я произносила не спеша, равнодушно пожимая плечами. Пусть думают, что я уже давно забыла Юлека. Но сердце, казалось, вот-вот выпрыгнет из груди.

Гестаповцы выдвинули ящики письменного стола, перерыли и разбросали их содержимое. Вдруг один из них стал внимательно разглядывать какой-то листок исписанной бумаги.

– Что это такое? – нацист помахал листком перед моим носом, а затем ткнул мне в лицо.

Я посмотрела на бумагу. На ней была начертана арабская азбука. Несколько лет тому назад кто-то мне ее написал, я положила бумажку в ящик стола и забыла о ней.

– Это арабская азбука.

– Врете! Это шифр! Что это за шифр? Где ваш муж?

– Это арабская азбука. Можете дать на освидетельствование специалистам.

– Не распускайте язык! Говорите, где ваш муж?

– Не знаю, не видела я его.

Позже, во дворце Печека, в «четырехсотое» Юлек мне шепнул, что его несколько раз допрашивали о каких-то каракулях, написанных на бумаге, и упрямо утверждали, что это шифр. Когда я объяснила ему, что речь идет об арабской азбуке, мы оба посмеялись в этом доме печали над кругозором гестаповцев.

Я чувствовала себя счастливейшим человеком. Юлек не в их руках. Я не знала, что уже несколько часов палачи мучили его.

– Где ваш муж? – вновь последовал вопрос.

– Не знаю, не видела его, – твердила я одно и то же, словно автомат.

– Приведите себя в порядок, живо! Пойдемте с нами!

Из беспорядочно раскиданных вещей я выбрала синюю юбку в складку, которую мне купил Юлек, синюю вязаную кофту и плащ с пристегнутой теплой подкладкой. Один из гестаповцев, увидев мои приготовления, сказал:

– Не набирайте столько, вы скоро вернетесь. (Возвращение затянулось на целых три года.)

Я пошла в ванную, чтобы одеться, и хотела закрыть за собой дверь, однако гестаповцы двинулись за мной. Один влез в ванную, а другой остался стоять в дверях. Одеваясь, я повернулась к полицейским спиной. Они цинично гоготали.

– Так вы не знаете, где ваш муж?

– Не знаю.

«Что в этот момент делает Юлек? Вероятно, спит. Ведь два часа ночи. Если бы он знал, что гестапо снова шарит в нашей квартире!»

Нашли несколько пачек сигарет. Один из гестаповцев бесцеремонно засунул сигареты в карман. Я достала несколько пачек у товарища Рогана для Юлека. Теперь не удастся ему их принести. Ну, ничего. Лишь бы он был в безопасности.

Меня уводили. Гестаповцы сами погасили свет в комнатах, ванной и передней. Я замкнула квартиру и ключ положила в сумку. Нацист налепил на дверь какую-то наклейку и повелительно приказал:

– Идите!

Вчетвером мы спустились вниз по лестнице. Дом спал. Возле тротуара на безлюдной улице стояла автомашина. На фоне неба вырисовывались темные контуры домов. Не было слышно ни звука. Один из гестаповцев молча втолкнул меня в машину и уселся рядом со мной, двое других сели впереди. Включили мотор, и машина тронулась. За всем происходящим я наблюдала словно во сне. Мне казалось, что мы едем очень долго, через всю Прагу и еще куда-то. По дороге гестаповцы приставали ко мне с расспросами. Где мой муж? Не видела ли я его? «Где в самом деле он теперь? У Рыбаржей, Елинеков или Баксов? С ним ничего не может случиться!»

Вдруг машина остановилась. Кто-то отворил дверцу, и мы вышли. Я стояла возле огромного мрачного каменного здания, мимо которого чехи всегда шли притихшие, с опущенной головой. Это была голгофа чешского народа – дворец Печека, бывший банк, теперь – резиденция гестапо.

Гестаповцы обступили меня и потащили в дом. В его полутемных коридорах, как в преддверии ада, суетились нацисты, иные стояли с тесно прижавшимися к их ногам свирепыми овчарками. Шаги в коридорах заглушались ковровыми дорожками. Меня почему-то ввели через главный вход. Позже я узнала, что арестованных обычно приводили либо привозили другим путем – через ворота. В коридорах стояла напряженная, гнетущая тишина. Мне казалось, что у фашистов, стоящих с собаками, желтые глаза, из которых вылетают отравленные стрелы, пронзающие мое тело.

На лифте меня подняли на верхний этаж, в комнату, утопавшую в табачном дыму. Мне приказали сесть на скамейку. В комнате стояла все та же гнетущая тишина. Лишь иногда ее нарушал грубый голос гестаповца. Люди двигались осторожно, словно обходили опасное место, скрытое в густом непроницаемом тумане. Все здесь представлялось не настоящим, будто я находилась в театре ужасов и смотрела жуткую драму. Впереди меня и рядом сидели люди; чуть повернув голову, я увидела людей и позади себя. Вдоль стены также сидели и стояли заключенные. Их лица казались неестественными, загримированными: белые, как мел, или желтые, как лимон, иные – с черными кругами под глазами или с карминно-красными пылающими пятнами. Я еще не знала, что эту комнату заключенные прозвали «четырехсотой» и она являлась своего рода приемной, откуда гестаповцы уводили заключенных на допрос, на мучения и пытки. Истерзанные возвращались в «четырехсотку», но через некоторое время их снова подвергали «обработке» другие мучители. За заключенными внимательно наблюдали: не разрешалось шевелиться, поворачивать голову, разговаривать.

Насколько я могла установить, в «четырехсотке» не было знакомых. Это меня немного успокоило. Снова, осторожно, чтобы не вызвать подозрения у гестаповцев-надзирателей, я стала озираться по сторонам. И вдруг… Кто это? Сидевший справа от меня мужчина показался знакомым, хотя побои и темные синяки под глазами очень изменили его лицо. Неужели Елинек? «Глупости», – успокаивала я себя. Это не он. Через минуту мне каждый будет казаться знакомым. Не смея поднять руку, чтобы протереть глаза и таким образом отогнать видение, я на секунду крепко зажмурилась. Но призрак не исчез, и я с ужасом убедилась – это в самом деле Елинек. Где и как его схватили? Неужели в связи с Юлеком? Елинек перехватил мой взгляд и едва заметно покачал головой: «Мы не знакомы!». Я ответила кивком: «Мы не знакомы!». Наверняка он здесь не в связи с Юлеком, убеждала я себя.

Вдруг гробовая тишина «четырехсотки» была нарушена. Кто-то порывисто с шумом распахнул дверь. Я невольно повернула голову. В комнату ввели женщину. Гестаповец в штатском грубо подталкивал ее по узкому проходу между скамьями. Я посмотрела на заключенную и узнала в ней Марию Елинекову! Темные тени под глазами, неестественно красное лицо. Черные как смоль волосы, всегда аккуратно причесанные, растрепаны. Мария едва передвигала ноги. Я пристально глядела на нее. В ее глазах не было ни страха, ни раскаяния. Они удивительно ярко блестели, словно в них отражались языки пламени. Мы обе чуть заметно покачали головой: «Не знакомы!». На скамейку она опустилась осторожно, словно