Миленький ты мой - Мария Метлицкая

Колечко странное, скромное – никаких бриллиантов, на полустертой серебряной монете овал из бледно-розоватого, неровного камня. А на нем – профиль девушки.

– Сердолик, – сказала Королевишна, – и старая монета. Очень старая! – выразительно подчеркнула она. Мне говорили, что век восемнадцатый. А может, и раньше! Я это кольцо купила в Крыму, в Рыбачьем. Пожилая татарка – полная, с длинными, еще смоляными косами и очень красивым, почти библейским лицом – торговала каким-то серебришком. Видно было, что своим, семейным. Глаза у нее были наполнены тревогой и болью… – Королевишна замолчала. – Вероятно, что-то случилось в семье и ей очень нужны были деньги.

Татарка выложила старые мониста, браслеты, сережки. А это кольцо было на пальце у той женщины. Я сразу его приметила и стала разглядывать. Она это заметила.

– Нравится? – усмехнулась татарка. – Так оно же копеечное!

– А мне все равно, – ответила я, – просто понравилось очень.

Торговля шла плохо, а тут я со своим интересом. Ну и сторговались. Попросила татарка довольно дорого, но я не торговалась – очень хотела это кольцо.

Сняла она его с тяжелым вздохом – было видно, что не хочет расставаться. И протянула мне:

– На, забирай! Бабкино еще! Заговоренное!.. – И отвела в сторону влажные глаза.

Я отдала деньги и быстро ушла. Мне почему-то стало неловко… Даже слегка испугалась: что значит заговоренное? От чего и зачем? Но не спросила у татарки. Испугалась чего-то. Да и она была не очень склонна к разговорам…

Вот и ношу всю жизнь, не снимая. И люблю его больше всех остальных.

– Счастье принесло? – спросила я. – Или хотя бы удачу?..

Королевишна пожала плечами:

– Да кто ж его знает? Может, и принесло… Я ведь жива до сих пор! На ногах, ничем ужасным не болею. Думаю – да…

Думает она!.. Старая стерва! Отняла у тетки семейное кольцо, воспользовалась ситуацией! Куда той было деваться? Может, ребенок болел? Или мать… Нет ведь, выцыганила кольцо – ей захотелось!.. А что может быть важнее, чем ее желание? Правильно, ничего. Ничего нет важнее ее «хотелки». А ведь могла просто дать денег! Не бедствовала же. Удачу ей принесло!.. Ага, как же! Еще посмотрим, какая ты у нас удачливая! Старая дрянь…

И все-таки я ее ненавижу! Как вспомню свое «счастливое» детство – так ненавижу еще сильнее! Она отняла у меня все! Как хочется мне иногда, глядя на нее… Но я отворачиваюсь, чтобы не видеть ее, и беру себя в руки.

Невыносимо! Невыносимо смотреть, как она чавкает, как на ее дряхлый подбородок стекает струйка бульона. Как хлебные крошки обметывают ее сморщенный рот. Как размачивает она сушку в стакане с чаем, опуская в него свои корявые, скрюченные пальцы. Как начинает храпеть у телевизора, и по подбородку течет уже не суп, а густая и вязкая слюна.

Я ненавижу ее. Ненавижу всем сердцем. Желаю ей смерти. И смерти нелегкой.

Я жила со старухами – бабой и Тонькой. Бабу я обожала, вторую – едва терпела. Я понимаю, что старость и дряхлость – вещи малоприглядные. Но ни баба, разумеется, ни мерзкая Тонька не вызывали у меня столько отвращения. Никогда!

А эта… Перед сном выходит из ванны – на морде слой крема толщиной в два пальца. Смешно! Да!.. Кремами она вообще очень интересуется: уткнется носом в экран или в журнал и… замирает!

– Лида! А вы не знаете эту фирму? Хорошее качество?

– Нет, Лидия Николаевна! Не знаю. Я кремами вообще не пользуюсь.

«Куда уж нам, деревенским!» – это я про себя.

– А зря, – осуждает она. – Хотя… кожа у вас, надо сказать, замечательная! Понятно – воздух, питание. Не то что здесь, в городе.

«Ага, – думаю я, – ты ведь тоже, милочка, не в шахтах росла! Тоже «оттудова», из глубинки! И что же? Не помогло? И косметички твои не помогли? И французские средства? Что, совсем ничего, а? Да нет, думаю! Просто ты уже – старая рухлядь! Былая роскошь, вот ты кто! И в твои «стопятнадцать» гладкой кожи уже не бывает».

– А вы делали пластические операции? – смелею я.

– Я? – вздрагивает, на морде сплошное неудовольствие. – Нет! Ни-ко-гда! Процедуры разные – да… Но хирургия? Ни разу!

Всегда моя мумия полоскалась сама, по часу сидела в ванной. А тут вдруг однажды:

– Лида, простите!.. А вы не могли бы… помочь мне помыться?

– Да, разумеется, Лидия Николаевна!

«Спасибо за честь! Вот уж и к телу! Ох, как растут мои акции».

Вхожу в ванную. Стоит раздетая. Боже мой! Как это ужасно! Старое, дряхлое тело… Реки вен на ногах. Кривые суставы – как корни у дерева. Закостенелые бугры позвонков. Раздутые артритом колени. Груди тощие, пустые, словно крепко, безжалостно выжатые лимоны. Кожа дряблая, серая, в желтизну. Сухая, как высохший лист. В мелких чешуйках и жабьих наростах… Я гребую ею! Но… в какую-то секунду меня посещает сопливая жалость…

В горле встает сухой и твердый комок, который я никак не могу проглотить. Мне жалко ее? Эту ленивую и гнусную дрянь? Всю жизнь прожившую за чужой спиной?

Нет, так не будет! Я знаю, что я должна испытывать к ней!

Я мою ее и отворачиваюсь – мне противно. Чужая старуха, поломавшая всю мою жизнь…

Господи, да разве она в этом виновата? Я все понимаю, но… Полины Сергеевны уже нет… Как и кому я могу отплатить?

Иногда на нее нападают приступы жадности. Например, вдруг ее заедает на квартирных счетах: «Слишком много начислено за воду. Вы что, Лида, льете ее без счету! Вы понимаете, что у нас счетчик? Идите в ЖЭК и разберитесь!»

Я начинаю объяснять: «Вы купались. Смена постельного и большая стирка. Мытье окон – тоже вода». Нет, мотает головой и требует разобраться. «Раньше у меня таких счетов не было!» – твердит как заведенная.

Раньше! А раньше ты стирала и мыла окна? Мыла с мыльной пеной ковры? Стирала шторы? Купалась, как положено, а не как ты могла? Раньше сама готовила и мыла посуду?

Господи, я плетусь в ЖЭК. Вернее, делаю вид, что иду разбираться. Придумываю что-то, оправдываюсь и обещаю «воду беречь». Она гундосит еще три дня, а потом забывает.

Зато лекарства требует самые лучшие, самые дорогие, импортные: «Нашим не верю! Сплошные подделки».

Да боже мой! Какая тебе разница, подделки или нет? Что тебе уже поможет, в твои «восемнадцать»?

Раз в две недели следует вызвать врача. Это как «Отче наш», непременно. Болит, не болит – а извольте!

Приходит участковый – молодой, чуть полноватый мужик лет сорока, приятной наружности. Но я не могу отделаться от глупой и смешной, навязчивой мысли: мне кажется, что в детстве он был страшной ябедой. Одет он слегка неряшливо: потертые обшлага рубашки, блестящие коленки у брюк. Похоже, что он холостяк. Но при галстуке и в пиджаке. У него цепкие глаза и сладкая улыбка. Словно радуется он ей, как родной:

– Дорогая Лидия Николаевна! Как живете, как животик? – острит этот доктор. Ну прямо Айболит, не иначе! Всех и вся жалеет.

Глазки заводит, охает – будто к маме заехал родной.

А эта старая дрянь еще и кокетничает с ним. Вот уж смех! Глазки закатывает, подхихикивает, бровки делает домиком, ротик – гузочкой.

Принаряжается. Вытаскивает свое ветхое тряпье – бархатный халат на золотых пуговицах, комбинацию с пожелтевшим кружевом.

Душится так, что хочется выскочить на балкон и остаться там навеки!

Жалуется ему обстоятельно и долго. С подробностями про несварение.

Меня даже начинает тошнить.

А он, этот Айболит, само внимание и терпимость: лицо серьезное, сосредоточенное и озабоченное:

– Да-да, Лидия Николаевна! Конечно, учтем! Конечно, подумаем и разберемся!

А в чем разбираться? В том, что ей двести лет? В том, что ее пучит? В том, что плохо видят глаза и трясутся руки? В том, что болят колени и скачет давление?

Ну, рассмешил! Разбиральщик…

Я иду на кухню – достала уже эта сладкая парочка! Воркуют и шепчутся. Два голубка.

Потом Королевишна с царской миной на лице мне говорит:

– Лида! Напоите Германа Ивановича кофе! Он, я думаю, голоден!

Прислуга подобострастно кивает:

– Конечно, сейчас же!

Герман Иванович – о как! ни меньше! – присаживается и смотрит на меня пристально и внимательно. Недобро так смотрит. Что за баба появилась тут вдруг?

Я ставлю кофе и ватрушки – еще теплые, полчаса как испекла.

Он молча пьет и ест и кидает на меня странные, недоверчивые взгляды. Подозревает?

Королевишна важно присаживается рядом и тоже требует кофе.

Айболит мягко останавливает ее:

– А давление, Лидия Николаевна?

Она кокетливо машет рукой:

– Ах, пустяки! От одной чашки хуже не будет!

И поправляет «прическу».

Кокетка! Через минуту раздается звонок – подруга по имени Ева. Мадам хватает трубку – ах, как не вовремя! Закатывает глаза, томно вздыхает и удаляется в свою комнату.

Герман Иванович смотрит мне в глаза. Я убираю со стола и отвожу взгляд.

– Странно… – вдруг говорит он.

Я оборачиваюсь к нему:

– Что именно? – спрашиваю.

– Да все! – усмехается он. – Вот ваше появление, например…

Айболит не отводит глаза, и я вижу в них холод и злость. Он – претендент? У меня перехватывает дыхание. Он тоже рассчитывает?