12 шедевров эротики - Гюстав Флобер

— Еще бы! А ты как думала? Давний прихвостень. На жалованье и сдельную плату получает. Известный «пробочник».

— Кто?

— «Пробочник». Так эти господа у госпож Рюлиных называются. Он-де пробку из бутылки вытягивает, а мы вино выпьем… Его обязанность — заманить в долг или опозорить девушку так, чтобы ей потом выхода не осталось, чтобы она вся очутилась в лапах у Полины Кондратьевны. Ты думаешь, я умнее тебя? не считалась когда-то в его невестах? Было, друг!.. Тебя вот ругаю, а сама во дни оны, в такую лужу, по его милости, села, что страшно вспомнить!., куда хуже твоего! Было, всего было… Это его должность, Мутовкина, по генеральшиной методе разыгрывать богатого влюбленного, чтобы мы, дуры, не боялись ей должать… Ну что же? Мастер! Разыгрывает джентльмена и Креза — лучше невозможно, надо к чести приписать!.. Но как только заберется наша сестра у Полины выше ушей своих да выдаст какой-нибудь красивый документик, вроде твоего, тут конец его роли: он исчезает, яко воск от лица огня… Он нужен, чтобы петлю надеть, а затягивают уже без него. Ему дают сотню, две, три — и отправляют из дома, подальше от скандала… Ты не беспокойся: еще насладишься обществом этого душеньки!.. Не тебя первую, не тебя последнюю «генеральша» ловит… увидитесь!..

— Я плюну ему в глаза, — сказала Маша.

Ольга горько засмеялась.

— А он скажет: Божья роса. Увидишь его! Самый подлый зверь.

Маша рыдала.

— Оля, Оля!.. Как же тебе-то не грех и не совестно? Как же ты-то — все знала о них и меня не остерегла?

— Я ли тебя не предупреждала? — грустно отозвалась Брусакова. — Что ты говоришь? Я вся извертелась перед тобой в намеках, а ты, — нет, все не хочешь понимать, всем веришь больше, чем мне. В старуху влюбилась, в Адель влюбилась, в Жозьку-поганку… На меня же за них кошкой фыркала! Разве я виновата, что тебя Бог догадливостью обидел, а черт тебе глаза слепотой застлал?

— Но зачем же было намеками и обиняками? Ты бы прямо, начистоту…

— То есть, так-таки вот сразу и признаться тебе: беги, Машенька, от нас куда глаза глядят, мы все здесь распутные и тебя ловим, чтобы сделать такой же, как мы?.. Ну, голубчик, духа не хватило!.. Я тебя очень люблю, но пожертвовать собою, чтобы ты так уж все знала про меня… нет, этого я не могу!., стыдно очень, себя жаль!..

— Да ведь, Оля, — теперь же вот все равно открылись все ужасы эти…

— Э, теперь! — страдальчески морща лоб, отозвалась Ольга. — Теперь мне все равно!.. Обе в одной ловушке сидим… теперь мне тебя не стыдно… Примеряй по себе: в состоянии бы ты была признаться во всем, что с тобой сейчас происходит, — кого бы назвать из наших порядочных подруг? — ну, хоть Кате Заряновой?

— Ни за что на свете!.. Сохрани Бог!.. Лучше умереть!..

— Ну, а со мной ты говоришь очень просто, по-деловому… и с Аделью будешь говорить, и с Жозькой, и с Люськой… и с другими. Да! Порядочная ты очень была, стыдилась я тебя безмерно… и никак этого стыда не одолеешь. Жалость сильна, а он и жалости сильнее… Ну, а потом, если уж всю правду до конца говорить, то я, Маша милая, и за намеки-то мои тебе сколько раз бита!

— Бита?

— Да, бита… — всхлипнула Ольга. — Ты не удивляйся: у нас это часто и скоро. Я и пригласить-то тебя в дом к «генеральше» согласилась только с битья; целые две недели отвиливала, отговаривалась, врала небылицы и на тебя, и на себя, почему ты не можешь прийти… Ну, Аделька, — ведь все это несчастье началось с той нашей встречи на Невском, — выследила как-то, что я плутую, подвела, наябедничала, — от старухи сейчас же мне таска!.. А помнишь, как ты провралась, что я отговаривала тебя входить в долги? «Генеральша» тогда полчаса истязала меня у себя в спальне… У нее система: сама с комфортом в кресла сядет, тебя на колени перед собой поставит, кольца с пальцев своих поснимает, — чтобы убойных знаков не делать, — и пошла лупить со щеки на щеку…

— И ты давалась?

— Да — что же я могу? Уж лучше пусть бьет наедине… А то позовет Адельку, Люську, велит держать… еще хуже!.. и срам…

— Я бы скорее ее убила, себя!..

Ольга взглянула на Лусьеву с сомнением.

— Не убьешь… — проворчала она.

— Нет, убью!

— Не убьешь! слыхали мы! Это только говорить, дружок, легко, что убью. И я когда-то кричала: ее зарежу, сама утоплюсь! Ты думаешь, одни мы с тобой у нее? Мало других, таких же закабаленных? Погоди, теперь от тебя прятаться перестанут, — перезнакомитесь!.. И все-то — все до единой — вопили в свое время: убью!., убьюсь!.. Но ни в каторгу, ни на позор судебный, ни на тот свет раньше времени, как видно, идти никому не в охоту… Так что убила-то себя покуда только одна Розя Пантормова… Помнишь Розю? В Озерках, на вокзале блистала… Наверное, помнишь!.. Впрочем, тому уже года четыре… Ты тогда еще девочкой была…

— В Озерках? Позволь… Брюнетка?.. Дочь священника?.. Помню!.. Говорили, что она отравилась от несчастной любви…

— Никакой несчастной любви не было. Просто попала в силок к «генеральше», как и мы, грешные. Розя хорошенькая была, живая, с образованием, неглупая, нравилась мужчинам ужасно. Торговала ей Полина широко… А та пылкая, гордая, гневная. Неволю-то нести надоело… ну да и зазналась: думала, что очень уж необходима она генеральше, может пошвыривать ею, как хочет. Адели страшно грубила, ненавидела та ее. В один прекрасный день Розя совсем взбунтовалась. Довольно, говорит, вы мою кровь пили, хочу на волю, больше я вам не слуга!.. Старуха с Аделью на нее с кулаками, с дрекольем, а Розя револьвер вынула… они и осели… Ушла победительницею. А дней десять в своей комнате — да к следующему утру душу Богу и отдала… Да! Вот что!

— И ты на такой же цепи, как я… и все? — тихо и робко спросила Марья Ивановна.

Ольга угрюмо поникла головою.

— Больше, чем все. Она меня хоть в ступе толки, хоть масло из меня жми, — я бороться не смею. Я из рабынь рабыня. Ну да об этом лучше и не спрашивай!.. Велит воровать — буду воровать; велит сводничать — должна сводничать!.. У меня сердце кровью обливалось, когда ты пошла на их удочку, а раскрыть тебе весь план и ужас ихний я все-таки не смогла… страшно!.. Уж очень тоже один мой секрет у нее в шкафу запаян… И — вот что, Маша: до сих пор я, хоть и робко, но все восстановляла тебя против них. Ты не слушала, завязла… Ну, а теперь я сама тебе говорю, первая: не убереглась ты, — так лучше повинуйся, делай, что велят… сопротивляться ты опоздала! Если ты озлишь «генеральшу», она погубит тебя, как муху, — раздавит, и мокро не останется. Если же слушаться ее, не фордыбачить, то она — пожалуй, еще и не из худших мерзавок по своей части. Секрет держит хорошо, — об Адельке нечего и говорить: могила! — и обращается недурно. Без толку не дерется, ведь другие бывают ужасные, словно не люди, а звери их родили! — в деньгах карманных, в кредите, в вещах никогда отказа нет. Но чуть ты вздумала явить перед ней свою волю, — шабаш: за малую вину изобьет смертным боем, за серьезный бунт загубит, как Розю Пантормову… Она, когда молоденькая была, то, говорят, у графа Иринского, покровителя своего, в имении крепостных собственноручно порола, а теперь мы у нее вместо крепостных. Она одной Адельки только и боится, потому что — одного поля ягода, и та, по натуре, сама черт хуже ее…