12 шедевров эротики - Гюстав Флобер

— Очень верю, что никогда не будет представлен к взысканию, но лишь в том случае, если ты будешь слушаться Полину и Адель во всем, что они тебе прикажут. А если ты вздумаешь сопротивляться, вексель увидит свет. И тогда суд не станет разбирать, почему он фальшивый, довольно и того, что фальшивый. А это уголовщина, за это в Сибирь. Ну, засудить-то тебя, по молодости и глупости твоей, пожалуй, не засудят, — но все равно: куда ты после такого дела годишься? Скандал, срам, газеты расславят… Одно средство: может быть, отцу признаешься? Может быть, он заплатит, не доводя дела до огласки?

Маша с ужасом покачала головою:

— Откуда ему взять такие деньги? Да никогда и не признаюсь я ему… что ты!.. Он меня убьет!.. Как я смею? Не одна я у него: два брата… Заплатить — значит нищими стать, в конец, до последней нитки разориться.

Ольга согласно кивала в такт ее словам.

— Я так и понимала. Конечно, разорение и скандал. Иссрамят тебя, а срам на семью падет. Пожалуй, отцу и должности пришлось бы лишиться… А уже о тебе самой, — повторяю тебе, нечего и говорить: если и оправданная выйдешь из суда, дорог тебе, «подсудимой», дальше нет, — ни службы, ни занятий, ни замужества порядочного… Следовательно, один выбор: в кокотки же — больше некуда!.. Ну, и, стало быть, как ты тогда ни вертись, а опять к ним же придешь, — к Полине Кондратьевне с Аделью, либо того хуже — к Буластихе какой-нибудь или Перхунихе… Либо запутает тебя, одинокую и без грошика, какая-нибудь простая факторша, от них же ходебщица… Я, Машенька, знаю: у меня самой с Полиной другие счеты, моя кабала по-иному строена, а видать, как они с другими такое мастерили, видала не раз… Комар носа не подточит, — вот как! Да! Связана ты, голубчик, этим векселем проклятым по рукам и ногам!.. Да и одним ли векселем? Видела я: хвасталась мне Аделька, в каких позах она тебя наснимала!.. Хороша и ты тоже, Марья, — нечего сказать, есть за что тебя хвалить: такую мерзость над собой допустила!..

— Да что же я могла? И как было мне ожидать?

— Ну, милая, — строго возразила Ольга, — какая ни будь ты наивность, а есть же у женщины и природный стыд. Настолько-то соображения должна иметь девушка и сама, без чужой указки, чтобы понимать, что если ее фотографируют, черт знает как, с мужчиной, то добра из этого не выйдет…

Маша широко раскрыла глаза.

— С мужчиной? Я фотографировалась с мужчиной?

— С Мутовкиным. Видела снимки своими глазами.

— С Мутовкиным? Ольга, ты бредишь! Я никогда никакого Мутовкина не знала.

— Ну как не знала? Даже замуж за него собиралась…

— Ремешко?

— Ну да, по паспорту Ремешко. А по-нашему, по-рюлинсиому, по-буластовскому и так далее, Мутовкин… Кличка его такая в этом мирке…

— Ты видала мой портрет с ним вместе?

— Да еще какой, — смотреть стыдно!..

— Ольга, я клянусь тебе всем, что свято: я никогда не снимались вместе с Ремешко. Даже и в мыслях не имела подобного!.. Даже и разговора о том между нами не было!..

Ольга воззрилась на подругу с любопытством.

— Тем хуже, — протяжно сказала она. — Значит, вас, голубчиков, Аделька фотографировала, — конечно, по уговору с тем мерзавцем, — когда ты не подозревала… тем опаснее… Эх, Маша, Маша!.. Не ждала я от тебя, что ты так легко скрутишься!.. И как только угораздило тебя унизиться? Ведь прохвост же он, на роже у него написано, что прохвост!..

— Ольга, — кричала Маша, хватаясь за виски, — что ты говоришь? Объяснись! Как унизиться? Что там у них на карточке? Я ничего, — ну слышишь ли ты: ровно ничего из всех твоих слов не понимаю!.. Никогда, — веришь? — никогда между мной и Ремешко не было ничего стыдного и неприличного!

— Ты не врешь?

Глаза Ольги загорелись тревожным любопытством.

— Никогда!.. Никакой близости, интимности!.. Нельзя было, нечего было фотографировать с нас компрометантного!

— Откуда же взялась фотография?

— Я не знаю, но — чем хочешь буду божиться!.. Да и зачем мне теперь врать?.. И, наконец, сам он, Ремешко, хотя оказался потом дурным человеком, но я решительно не могу на него жаловаться: он вел себя совсем не таким, — был всегда очень приличный, скромный, почтительный…

Ольга нахмурилась.

— Ну, а на портрете вашем этот скромный и почтительный сидит на кровати, без сюртука, в расстегнутом жилете, а ты — лежишь у него на коленях, в костюме праматери Евы…

Маша остолбенела.

— Это безумие какое-то!.. — сказала она так искренно, что Ольга сразу уверилась в ее правдивости. — Я? я? Ты уверена, что я?

— Как в том, что сейчас тебя вижу.

— Может быть, похожая на меня какая-нибудь?

— Ну вот! Не знаю я тебя? Ты, Маша. Даже родимые пятнышки твои все обозначены, чтобы и сомнения не оставалось.

Маша, усталая от волнения, присела у ног Ольги, почти в суеверном трепете каком-то.

— Я не знаю, что… Это колдовство! — воплем вырвалось у нее. — Они волшебницы… так просто, человеческими средствами, нельзя этого сделать…

— Подделать-то, положим, можно, — возразила Ольга. — Даже очень легко. Обыкновенное средство, которым разные негодяи-лоботрясы дурачат ревнивых мужей: берут неприличную карточку подходящего размера, приклеивают женской фигуре голову с портрета дамы, которую хотят компрометировать, переснимают на новую пластинку, ретушируют, — и готово… Но это уже старая штука, на это, кроме сумасшедших от ревности, теперь никого не поймаешь. И экспертизы не надо, чтобы разобрать, что фотографировано с натуры, что переснято с рисунка или фотографии… Я бы сразу отличила… И вот то и ужасно, и удивительно выходит, что, как ты ни спорь, а фотографии деланы с тебя, с живой тебя…

— Волшебницы! — шептала Маша.

Ольга что-то соображала.

— Нет, не волшебницы, — медленно сказала она наконец, — а это — твой обморок, вот что. Помнишь?

— Да, да… — пролепетала Маша.

Мысли ее прояснились. Она вспомнила и свое долгое беспамятство, и странное общее смущение, когда она очнулась.

— Несомненно! В обмороке сняли. То-то у тебя там глаза полузакрыты… Да! В обмороке! Ловки, нечего сказать!

Ольга в волнении вскочила с кушетки.

— Я думала тогда, что тебя опоили для еще худшего. Оказалось, нет. Они тебя для кого-то берегли и берегут. Потому так долго и комедии с тобой тянули. А беспамятство твое понадобилось именно для того, чтобы нашлепать с тебя компрометантных снимков…

— Но, значит, этот Ремешко… или — как ты его? — Мутовкин… тоже из их компании и заодно с ними?

— Еще бы! А ты как думала? Давний прихвостень. На жалованье и сдельную плату получает. Известный «пробочник».

— Кто?