Совместный исход. Дневник двух эпох. 1972–1991 - Анатолий Черняев

В сентябре М. С. собрался в Красноярск. А я оказался на Мичуринском, в больнице с сердцем. Опишу на досуге, что было в Крыму.

С 1 августа до 4 сентября — в «Заре» (возле Фороса). В четвертый раз М. С. берет меня на свой отпуск. Это — на диком пляже возле Тессели, где я отдыхал в свое время, плавал за скалу. Но прихвачена и вся территория до маяка (Сарыч). Царский дворец в «Ливадии» — пошлый сарай по сравнению с тем, что здесь изготовлено. Я его спросил на другой день: нравится здесь? Он сказал: да… только, правда, кое-какие излишества понаделали, например, эскалатор к морю, но это не на меня было рассчитано (намек на Брежнева или Черненко). Лукавил: тессели-форосские жители говорят, что все было сооружено за полтора года.

Зачем это ему? Слухи не только в Крыму, но и в Москве: стоило то ли 189 млн, то ли около того. И еще молва, — в Мессерах (возле Пицунды) еще одна «дача» — 132 млн. Возможно цифры накручены… Но пусть даже в два раза меньше, а меньше «Заря» не стоит. Плюс целая армия охраны и обслуги… Зачем это ему? Или и здесь он не может устоять перед нравами и вкусами P. M.? с ее провинциальной психологией: раз уж дорвалась… и раз уж муж такой великий и себя не жалеет для страны!.. Под впечатлением этой «Зари» у меня впервые по крупному закралось сомнение, как бы эт' сказать, в бескорыстии что ли подвига перестройки,… но подвига. Это слово я записывав без всяких кавычек.

Изменились и наши отношения… даже не по сравнению с Пицундой (там уже были признаки) — с прошлым летом. Непосредственности в нем еще много. Он увлекся, например, стенограммами первых съездов партии после 1917 года, VIII, XI, XII. И когда приглашал нас с Тамарой Прокофьевной (стенографистка), на этот раз никогда одного меня, — увлеченно, как начинающий студент читал вслух куски, комментировал, делал выводы для нас сегодня, очень точно философствовал по поводу полемики на тех, ленинских съездах…

Но, в отличие от прежнего, он уже не «разговаривал» запросто и, когда я начинал что-то такое, с чем, как ему казалось с первых слов он все равно не согласен, он тут же перебивал и довольно безапелляционно излагал свое, давал понять, что на этом дискуссия и закончена.

Я избрал другой метод, которым, впрочем, пользуюсь почти каждодневно и в Москве (но тут другое дело, здесь у него десятки живых собеседников)… Пишу или диктую на отдельных бумажках свое мнение, опенку, предложение и посылаю ему среди других документов, которые идут к нему через меня. Иногда он учитывает — об этом узнаю много позже или косвенно. Иногда он реагирует сразу: звонит. Но только, если принимает. Иногда просто игнорирует и девочки мне возвращают мои записочки без всяких пометок.

Бывает, что поступает (как бы это выразится — с учетом: кто он и кто я!) не уважительно, хотя сам любит это выражение и часто употребляет публично. Например, Шеварнадзе затеял статью о 1939 годе. Он мне звонит поздно вечером в Тессели (где я жил, в пяти минутах ходьбы от своего «места работы» возле его дворца, но в объезд на машине — 11 км. Три раза в день: утром, в обед, после работы): срочно прочти, скажи свое мнение. Я написал целую рецензию. Он с ней согласился и еще от себя добавил: мол, Англия и Франция натравливали Гитлера на нас. а Сталин их хотел натравить друг на друга. Или: «в два дня такие дела не делаются» (т. е. 20-го Гитлер прислал письмо, а 23-го уже пакт подписали)… Словом, рассуждал довольно решительно в духе статьи Кулиша в «Комсомольской правде», которая появилась через 2 дня. И согласился со мной, что Договор 23 авг уста порочен в принципе и принес только беды и потери.

Сам позвонил Лигачеву. Договорился, что статью снимают: мол, в следующем году 50-летие войны, к этому времени подоспеют исследования, тогда официально и определимся. И меня еще вдобавок попросил позвонить Лигачеву — «разъяснить в деталях».

И что же? 1 августа в «Правде» появляется статья за теми же подписями, что и в первом варианте, чуть поправленная. Глупая, бездоказательная и фактически выгораживающая Сталина.

Конечно, я у него самого «объяснений» не позволил себе спрашивать (в прошлом году, при других отношениях спросил бы). Узнал у Болдина и Воронцова, что же произошло. А произошло следующее: Лигачев понял мнение М. С. как «неудовлетворенность» данным текстом. И поручил авторам (через Воронцова) доработать. Новый вариант прислал М. С. и тот вернул статью без пометок Болдину, а Лигачеву дал добро!

И это, несмотря на то, что для него совершенно ясно (и я писал ему в своей рецензии), что, если он не собирается отменять гласность, то историки все равно придут «к Кулишу» (или что-то в этом роде). И зачем ему повязываться с этой ущербной концепцией, которую ему уже один раз навязал Фалин (через Яковлева) в докладе о 70-летии Октября (теперь он мои возражения отмел). Но с тех пор. как и во всем другом, много гласной воды утекло. Запад, конечно, очень четко отреагировал на эту статью — как победу лигачевской линии в данный момент.

С другой стороны. Прислал Чебриков проект своего интервью для «Правды» о работе КГБ в условиях перестройки. Я его разрисовал бесцеремонно и послал ему (особенно насчет «идеологических функций» КГБ и отношений с рынком и кооперацией). М. С. не только согласился со всеми моими вычеркиваниями и пометками, но, как я увидел, по тексту уже в газете, еще и от себя добавил.

Вог два контрастных примера. О чем они говорят? Что у него уже появился в отношении меня (а может И не только) «инструментальный» подход: делает человек свое дело и пусть, — что приемлемо возьму, что — нет, отброшу. А объясняться с ним некогда и незачем. Переживет!

В общем-то эти мои обиды смешны. Он переворотил всю страну. Вернул ей нормальный человеческий образ. Он, можно сказать, спас человечество от катастрофы, которая неизбежно произошла бы, если бы мы продолжали брежневскую внешнюю политику. Он, действительно, войдет в историю наравне с Лениным, чем бы перестройка ни кончилась.

А я кто такой? Все так. Но… в отношении меня в нем начинают проявляться черты, которые могут исказить его самого, как политического деятеля перестройки и нового мышления… Как в капле воды, «согласно незабвенному Пономареву».

Забирая меня с собой на Юг, он говорил, что там предстоит сделать: подготовить материалы к лекции (или брошюре) «о социализме»; подготовить основную речь для Красноярска; разработать концепцию преобразования ЦК и его аппарата.

Кроме того, надо было довершить послесловие к польско-советской книге (по итогам его поездки в Польшу), которую он обещал польским интеллектуалам. Кстати, я тоже там предлагал ему отойти от оценки 1939 года, которую он дал в докладе о 70-летии. Но… увы! Осудил Договор 28 сентября — о дружбе и границе с Германией. На это он пошел. Но это не ново…