Бунт красоты. Эстетика Юкио Мисимы и Эдуарда Лимонова - Чанцев Владимирович Александр

современной российской политики[421]. Происходит это, как и мода на традиционализм и анархизм, тогда, когда «вера в либеральные, демократические ценности оказывается подорвана коррумпированными и/или бюрократическими властными институтами»[422] и когда, как, например, в Германии 30‑х годов, основными чувствами в обществе становятся тревога, состояние заброшенности, рессентиментные переживания. В этом психологическом состоянии общества, дополненном социальной неустроенностью, сломом эпох и политическим кризисом, члены этого общества жаждут прежде всего восстановления как властной, так и ценностной «вертикали». Эта вертикаль видится чаще всего в прошлом, в его имперском величии. И тогда на место подвергнутого вытеснению, как бы «зачеркнутого» нынешним режимом прошлого приходит компенсаторный, приукрашенный образ былого величия. Отсюда идея империи, отсюда же и национализм (так как для объяснения нынешнего упадка страны нужны внешний «враг», чаще всего в лице другой страны, и консолидация общества, чаще всего по национальному признаку). Иногда же поиск старых, «верных» ценностей заводит еще глубже в прошлое — в архаические периоды задолго до становления империи и вообще какого-либо государства:

«Хотя даже кризисы идентичности протекают по известному сценарию, их первым результатом является утрата предсказуемости поведения затронутых ими индивидов или институтов. Ценности, которые раньше направляли их действия, устаревают; реакцией на новую ситуацию может стать пассивность либо лихорадочная активность. Парадоксально и тем не менее верно, что кризис идентичности часто вызывает регрессию к более архаичным и примитивным ценностям: поскольку «я» отвергает непосредственно зримые структуры самости, при этом не переставая нуждаться в самости, опасаясь остаться всего лишь абстрактной функцией идентификации, его выбор начинает определяться более старыми структурами»[423].

Такое состояние характерно как для Японии времени Мисимы (проигранная война, американское влияние в политике, в культуре — усиливающееся европейское влияние в культуре), так и для России времени Лимонова (смена политических режимов, социальные катаклизмы, локальные вооруженные конфликты, в культуре — конец всевластия постмодернизма). Этим объясняется как национализм Мисимы с начала 60‑х годов прошлого века, его ксенофобские настроения по отношению к иностранцам, воззвания возродить древнюю, самурайско-императорскую Японию, так и составляющее «национал» в названии партии Лимонова. Отсюда же обращение обоих писателей к неомифологическим моделям репрезентации.

Что же касается обращения к идеям радикализма писателей молодого поколения, то конкретный политический окрас становится не так важен, как сам акт радикальной негации, в качестве оформления которого вполне подходит эклектическая идеология Лимонова:

«Если прежде "нигилизм" был отрицанием неких конкретных ценностей, присущих данному мироустройству и обществу, которые следовало уничтожить во имя других ценностей, собственно и толкавших на этот бунт, то его современные формы тяготеют к бунту в чистом виде, к иррациональному мятежу, восстанию "без знамени"»[424].

И модность «революционного» тренда здесь играет отнюдь не главную роль:

«Похоже, что и для Букши, и для ее литературных сверстников революционная ориентация — скорее все-таки поза, чем политическое убеждение. В отличие от своих не менее радикальных предшественников Лимонова и Проханова они не настаивают на необходимости настоящей диктатуры пролетариата. Их скорее привлекает внешняя, эстетическая составляющая анархизма. Молодая литература только рядится в красноармейскую шинель…»[425]

О правильности подобных суждений свидетельствует и то, что мода на радикальную литературу в последние год-два сходит на нет, а те же молодые критики и публицисты писали в это время о приходе некой качественно новой литературы — «нового реализма» (Сергей Шаргунов), «постинтеллектуализма» (Лев Пирогов) и т. д.

Заключение

Наличие или, скорее, отсутствие в художественной системе Мисимы и Лимонова этики представляется наиболее важной проблемой. Можно вспомнить эпистемологические неточности обоих писателей в целом. Так, например, они используют понятие «революция» (подразумевающее тотальное переустройство общества) в том контексте, где уместнее употребить слово бунт или восстание, делают ставку в своем теоретизировании на молодежь как на главный революционный элемент, тогда как ясно, что целостную революцию может скорее совершить лишь все общество в целом, а молодежь способна только на анархический бунт. Эти эпистемологические несоответствия проистекают, кажется, из более глубокого основания. А именно — отличия от глубинной национальной самоидентификации (западник Мисима, эмигрант Лимонов), неукорененности в традиционной культуре, приверженности радикальным бытийным принципам (грубо говоря, философии де Сада, а не христианству), что является своеобразным пагубным следствием их тотальной пассионарности и мобильности. Подобная неукорененность выражается в том, что все знаковые слова культуры даются ими с редуцированными семантическими полями — изначальные значения этих слов подменены маргинальными. Отсюда же проистекает и более трагическая разъединенность таких имманентных человеческой природе качеств, как духовное и телесное (зачарованность Мисимы внеморальной красотой с отсутствующей в ней духовной составляющей), этики и эстетики. В эстетической системе Мисимы этика однозначно подчинялась эстетике, выводилась из нее по умолчанию. У Лимонова же в его системе мораль, хоть и извращенная, присутствует, этика и эстетика разведены не полностью. Этим, возможно, и объясняется то, что эстетическая система Мисимы оказалась без этики в итоге подверженной энтропийным процессам (загадка красоты, мучавшая писателя на протяжении всего его творчества, так и не разгадана), тогда как выстроенная Лимоновым система, хоть и отличается еще большим количеством противоречий (что, как выясняется, является типологическим свойством подобных систем), но за счет сочетания в себе эстетических и этических элементов оказывается если не органичной и гармоничной, то, во всяком случае, более функциональной и продуктивной.

Заимствование молодыми радикальными писателями непосредственным образом у Лимонова определенных, восходящих к эстетике Мисимы тем, использование их скорее в значении знака, символа, принадлежности к определенной традиции, говорит о многом. Если у Лимонова большинство интересующих нас тем (за исключением тех, что не претерпели существенных изменений) насыщались философским смыслом, привлекались для создания многомерной метафизической картины мира, вступали друг с другом в подчас даже противоречивые отношения, то у большинсва упомянутых авторов эти темы присутствуют скорее как знак, симулякр. Что подтверждает даже не схематичность и шаблонность использования этих тем в русской литературе последних лет, а открытость их для дальнейшего использования в еще более примитизированном виде. Этот разряд симулякров Бодрийяр, кстати, называл виртуальным, то есть ничем не подкрепленным, существующим в некоем абстрактном пространстве подражания подражанию.

Подобной «виртуальностью», схематичностью, возможно, и объясняется тот факт, что радикальный дискурс, в первые годы нового века не только являвшийся наиболее модным и ярким явлением, но и очевидным образом имевший тенденцию стать едва ли не самым живым течением в отечественной литературе, к «середине нулевых» если не полностью сошел на нет, то заметно зачах.

Впрочем, этот процесс вполне мог быть обусловлен и внешними, гетерогенными факторами, а именно усилением роли государства в культуре (цензура произведения Ключаревой) и общественной жизни (запрет партии Лимонова), следствием чего в литературе стала простая констатация