История нового имени - Элена Ферранте

После обеда они решили покататься на мотороллерах. Рино собрался с ними, но Пинучча отказалась: боялась, что упадет и потеряет ребенка; и тогда он сказал: «Поехали, Лену». Я впервые в жизни сидела на мотороллере. Стефано ехал впереди, Рино следовал за ним. Ветер бил мне в лицо, и было страшно, что мы упадем или во что-нибудь врежемся, но постепенно меня охватывало возбуждение. От спины Рино крепко пахло потом; он мчался вперед с самоуверенностью лихача, нарушая все правила, а на возмущенные протесты пешеходов отвечая, как это принято в нашем квартале: резко затормозив, вываливал на противника поток ругательств, оскорблений и угроз, готовый полезть в драку, но отстоять свое право вытворять что ему нравится. Я вдруг ощутила себя плохой девочкой, и это чувство, не имевшее ничего общего с тем, что внушал мне Нино, появляясь с другом на пляже, мне даже понравилось.

В то воскресенье я без конца упоминала наших новых друзей, с особенным удовольствием произнося имя Нино. Тогда же я заметила, что Лила с Пинуччей делали вид, что время в обществе Нино и Бруно проводим не мы трое, а я одна. Поэтому, когда мужчины собрались уезжать, чтобы не опоздать на паром, Стефано попросил меня передать привет сыну Соккаво, как будто такая возможность была только у меня, а Рино насмешливо спросил: «Так кто тебе больше по сердцу: сын поэта или сын колбасного фабриканта? Кто из них лучше?» Как будто у его жены и сестры на этот счет не было и не могло быть своего мнения.

После отъезда мужчин обе они повели себя странно. Пинучча мгновенно повеселела и отправилась мыть голову, потому что, как она во всеуслышание объявила, у нее все волосы были в песке. Лила апатично бродила от стены к стене, пока не ушла к себе в комнату и не легла в разоренную постель, не обращая внимания на окружающий бардак. Когда я заглянула к ней пожелать спокойной ночи, то обнаружила, что она так и не разделась: нахмурив брови и прищурив глаза, она читала книгу про Хиросиму. Я не стала упрекать ее за то, что она взяла ее без спросу, только с легкой иронией в голосе спросила:

— С чего это ты вдруг опять взялась читать?

— Не твое дело, — ответила она.

51

В понедельник Нино появился на пляже точно призрак, вызванный моим желанием, но не в четыре часа, как обычно, а в десять утра, чем сильно нас удивил. Мы сами только-только пришли, раздраженные друг на друга за то, что каждая слишком долго занимала ванную комнату. Особенно негодовала Пинучча, у которой за ночь растрепались волосы. Она первая заговорила с Нино недовольным, почти агрессивным тоном, не дав ему даже поздороваться:

— А Бруно где? Почему его нет? У него что, есть дела поважнее?

— Его родители уезжают только в полдень.

— Так он придет?

— Думаю, да.

— Если его не будет, я спать уйду, а то с вами от скуки помрешь.

Нино рассказал, что воскресенье в Барано прошло ужасно; вернуться к Бруно он пока не мог и решил идти прямо на пляж. Пока он говорил, Пинучча два или три раза перебила его, ноющим голосом предлагая нам искупаться. Мы с Лилой проигнорировали ее призыв, и она сердито поплелась в воду.

Нам не было до нее никакого дела. Мы с гораздо большим удовольствием слушали, как Нино на чем свет стоит костерит отца. Обманщик, симулянт, негодовал он, раздобыл себе через приятеля фальшивый бюллетень и наслаждается отдыхом в Барано. «Мой отец, — с отвращением заключил он, — есть олицетворение вызова общественным интересам». После чего он без всякого перехода вдруг сделал нечто неожиданное — притянул меня к себе и крепко поцеловал в щеку, сказав: «Как я рад тебя видеть». Затем, смутившись, как будто этим знаком внимания ко мне нанес обиду Лиле, обратился к ней со словами: «Можно, я и тебя поцелую?»

— Конечно, — любезно разрешила та, и он легонько коснулся губами ее щеки.

После этого он заговорил о пьесах Беккета. Ему страшно понравились персонажи, по шею закопанные в землю, и рассуждения Беккета об огне, который разжигает в нас настоящее, и, хотя он потратил массу времени, пытаясь отыскать среди тысячи реплик, произносимых Мэдди и Дэном, точную фразу, упомянутую Лилой, идея о том, что жизнь полнее, если ты слеп, глух и нем — а может, лишен еще и обоняния и осязания, — сама по себе крайне интересна. По его мнению, она означает следующее: надо освободиться от всех фильтров, мешающих ощущать вкус жизни здесь и сейчас.

Лила немного растерялась и сказала, что много об этом думала, но подобная жизнь, жизнь в чистом виде, кажется ей довольно страшной. «Жизнь без возможности видеть и слушать, говорить и слушать, то есть жизнь без формы и содержания, — это не жизнь, а дрянь», — взволнованно воскликнула она. Возможно, я передаю ее слова не совсем точно, но одно из них — слово «дрянь» — я хорошо запомнила, тем более что, произнося его, она вздрогнула как от отвращения. «Дрянь…» — медленно повторил Нино, как будто выругался. Потом он горячо о чем-то заговорил, но прервал себя на полуслове, вдруг стянул с себя майку, обнажив худощавое смуглое тело, схватил нас обеих за руки и потащил к морю. «Нет, нет, не надо, мне холодно!» — обмирая от счастья, закричала я, но он воскликнул: «Вот вам еще один счастливый день!» — и Лила засмеялась.

И все-таки Лила не права, думала я. Все-таки существует другой Нино — не заумный и угрюмый тип, которого интересуют только мировые проблемы, а веселый и смешной, способный затащить нас в воду, обнимать и хватать за руки, прижимать к себе, уплывать от нас в уверенности, что мы бросимся за ним вдогонку, и с притворно обреченным видом позволяющий себя топить.

Вскоре пришел Бруно, и стало еще веселее. Мы отправились гулять, и к Пинучче постепенно вернулось хорошее настроение. Она снова хотела купаться, снова хотела поесть кокосов. Начиная с того дня и до самой субботы мы воспринимали как нечто само собой разумеющееся, что мальчики приходили на пляж в десять утра и оставались с нами до самого заката, пока мы не говорили, что нам пора, не то Нунция будет волноваться; тогда они возвращались домой и садились за книги.

Между нами установились совершенно дружеские отношения. Иногда Бруно, поддразнивая Лилу, называл ее синьорой Карраччи, а она в ответ хлопала его по плечу и грозила побить. Если он слишком деликатничал с Пинуччей, опасаясь за малыша, она сама брала его под руку и говорила: «Побежали за газировкой, а то пить хочется». Нино часто брал меня за руку или клал свою руку мне на плечи. Когда он хотел точно так же коснуться Лилы, та хватала его за палец. Дистанция, разделявшая нас, заметно сократилась. Мы превратились в дружную компанию из пяти человек, которые целыми днями развлекались и бездельничали. Мы часто во что-нибудь играли, проигравший расплачивался поцелуем, ясное дело, шуточным: Бруно целовал Лилу в ноги, усыпанные песком, Нино целовал меня в руку, лоб, щеку или в ухо, отчего у меня в голове раздавался гулкий хлопок. Мы играли в тамбурелло, высоко подбрасывая мяч в воздух бубнами; у Лилы был отличный удар, и Нино старался от нее не отставать. Но самым ловким из нас оказался Бруно. Они с Пинуччей всегда выигрывали — и у нас с Лилой, и у Лилы с Нино, и у нас с Нино. Отчасти они побеждали потому, что все поддавались Пине. Она бегала, била по мячу, падала на песок, забыв о своем положении, и тогда мы сдавались и давали ей выиграть, только бы она угомонилась. Бруно усаживал ее на полотенце и мягко говорил: «Все. Игра окончена. Победила Пинучча».

Все эти дни меня не покидало ощущение счастья. Я больше не обижалась на Лилу за то, что она берет мои книги, наоборот, радовалась этому. Я уже не злилась, когда она вмешивалась в наши серьезные разговоры, а она делала это все чаще, и Нино внимательно ее слушал и почти никогда ей не возражал. Мне нравилось, что в этих случаях он обращался не к ней, а ко мне, словно мое мнение могло помочь ему прийти к нужным выводам. Однажды Лила сказала ему, что читает книгу про Хиросиму. Они заспорили, потому что Нино, как я поняла из его слов, не особенно жаловал американцев. Ему не нравилось, что они устроили военную базу неподалеку от Неаполя, зато нравился их образ жизни. Он сказал, что хотел бы съездить в Штаты и познакомиться с ним поближе, на что Лила резко заметила, что атомная бомбардировка Японии — это не только ужасное военное преступление, но хуже того — это грех гордыни.

— Не забывай про Перл-Харбор, — осторожно заметил Нино.

Я понятия не имела, что такое Перл-Харбор, но с изумлением обнаружила, что Лиле это название прекрасно известно. Она сказала, что Перл-Харбор и Хиросима несопоставимы, что Перл-Харбор — это не более чем подлый эпизод войны, в то время как Хиросима — чудовищный акт мести, жестокостью затмевающий все, что творили нацисты. Лила считала, что американцы должны быть осуждены как злостные преступники, потому что они совершали ужасные вещи с целью запугать население целой страны и поставить его на колени. Она говорила с таким пылом, что Нино не бросился вопреки обыкновению в контратаку, а замолчал и задумался. Потом он обернулся ко мне, словно забыв про Лилу, и сказал, что бомбардировка Хиросимы была не актом жестокости или мести, а операцией, положившей конец одной из самых страшных в истории войн; она продемонстрировала миру смертоносное оружие именно для того, чтобы на земле больше не было войн. Он говорил тихим голосом, глядя мне прямо в глаза, как будто для него было важно, чтобы я с ним согласилась. Это была прекрасная минута. И Нино, произносивший эти слова, был прекрасен. У меня на глаза навернулись слезы, и я с трудом сдержалась, чтобы не расплакаться.