Шаги по стеклу - Иэн Бэнкс

— Грэм! — окликнула Сэра из дверей.

При звуке ее голоса сердце едва не выскочило у него из груди; он оглянулся и увидел, что она стоит, прислонясь к дверному косяку, в тонком голубом халате, с белым полотенцем, обмотанным наподобие тюрбана вокруг головы. Ее бледное лицо казалось беззащитно тонким без привычного ореола черных волос.

— Располагайся. Я сейчас.

Она вышла в коридор и скрылась за дверью, которая, насколько можно было предположить, вела в спальню. Грэм вернул книгу по экономике на прежнее место.

Он сел и обвел глазами комнату. Потом встал, чтобы посмотреть коллекцию пластинок. Похоже, там не было ничего современного: множество старых дисков «Роллингов», еще больше «Лед Зеппелин» и «Дип Перпл», «Пинк Флойд» среднего периода, ранний Боб Сигер. Самым свежим, по-видимому, был «Митлоуф». Забавно. Скорее всего пластинки принадлежали другой девушке, хозяйке квартиры, которая уехала в Америку.

Он снова вернулся к изучению книжных полок.

В это время на Сент-Джон-стрит, возле здания Городского университета, в четверти мили к югу от развилки Пентонвилл-роуд и Аппер-стрит, некто в черной коже и в черном защитном шлеме с опущенным дымчатым стеклом присел на корточки возле стоящего у тротуара мотоцикла «БМВ» PC-100. Потом он распрямился и поглядел в северном направлении, куда ехал на предварительно назначенную встречу; однако четверть часа назад мотоцикл забарахлил, не дотянув до Хаф-Мун-Кресент. Байкер выругался, снова нагнулся и отверткой подкрутил что-то в карбюраторе. На номерном знаке читалось: СТК-228Т.

Теперь Грэм взялся за «Этику». Быть застигнутым с такой книгой в руках совсем не зазорно. У Слейтера, естественно, на этику также был собственный взгляд, равно как и на все остальное. Его жизненная философия, говорил он, основывается на этическом гедонизме. Этой морально-этической концепции неосознанно следует, по сути дела, любой приличный, незашоренный, умеренно информированный индивидуум, способный наскрести достаточно нейронов. Согласно этическому гедонизму, человек должен получать наслаждение везде, где только можно, но при этом не бросаться с головой в омут разврата, а вести себя уравновешенно, с разумной долей ответственности, не теряя из виду более общие моральные ориентиры, принятые в социуме. «Живи в свое удовольствие, не делай гадостей, тяготей к левому крылу и шевели мозгами — вот к чему сводится эта система», — объяснил тогда Слейтер. Грэм кивнул и заметил, что это, пожалуй, даже легче сделать, чем сказать.

Книга по этике ему очень скоро наскучила и была возвращена на прежнее место — она оказалась еще более туманной и сложной, чем марксистский опус по экономике. Грэм сел на кушетку и посмотрел на часы. Было двадцать пять минут пятого. Подняв с пола папку, он положил ее на колени и уже собрался открыть, чтобы Сэра, войдя, застала его за изучением рисунков, а еще лучше — за нанесением последних штрихов: в папке на самом дне лежали карандаш и ручка. Но потом он передумал; в отличие от Слейтера, он был начисто лишен природной склонности к лицедейству, совершенно не способен войти хоть в какую-то роль. «Тебе бы на сцене выступать», — сказал он как-то Слейтеру, когда они сидели в баре «У Лесли» и пили чай с липкими, приторными пирожными.

— Это пройденный этап, — обиженно сказал Слейтер. — Я учился в театральном, но меня отчислили.

— За что?

— Переигрывал, — драматическим шепотом ответил он.

Грэм в очередной раз опустил папку. Ему не сиделось, он опять взглянул на часы и направился в кухню, к окну. Легкий ветерок мягко вздымал навстречу ему белые занавески. На улице, на углу Мэй-гуд-стрит, было совсем тихо. Несколько припаркованных машин, закрытые двери, по-городскому шероховатый свет летнего солнца.

В окно с жужжанием влетела муха, и Грэм некоторое время следил за ее полетом — она пронеслась над плитой, потом под плитой, помельтешила у двери холодильника, облетела круглый стол у окна, пересекла зигзагом пространство перед буфетом. В конце концов она опустилась на легкий пластиковый стул, придвинутый к столу.

Грэм наблюдал, как она чистит передними лапками голову. Потом взял со стола журнал, свернул его в плотную трубку и осторожно двинулся вперед. Муха завершила туалет и опустила лапки на пластиковую поверхность. Грэм остановился. Муха тоже застыла. Грэм приблизился на расстояние вытянутой руки. Он занес журнал над головой и прицелился. Муха не шевельнулась.

— Грэм, — позвала от двери Сэра. — Чем ты занимаешься?

— А, привет.

Сгорая от стыда, он вернул журнал на место. Муха улетела.

Сэра переоделась в мешковатый оливковогозеленый комбинезон, черную майку и розовые кроссовки. Волосы она стянула на затылке розовой лентой. Он еще никогда не видел ее с такой прической. Сэра будто стала еще стройнее и миниатюрнее. Белая кожа светилась в лучах солнца, проникавших через окно. Темные глаза под тяжелыми, как занавеси, веками рассматривали его из дальнего конца комнаты. Она надевала часы, прилаживая на запястье тонкий черный ремешок.

— Это ты пришел раньше времени или у меня часы отстают? — спросила она.

— Вроде бы я вовремя, — ответил Грэм, посмотрев на свои часы.

Сэра пожала плечами и направилась к нему. Грэм вглядывался в ее облик; он понимал, что никогда не сумеет нарисовать ее лицо так, как нужно, не сможет воздать ему должное. Ее черты были безупречны, точны, совершенны, отмечены неподражаемой элегантностью и простотой линий, словно вырезаны из лучшего мрамора, и в то же время в них таилось обещание такой мягкости, такой податливости любому прикосновению... Опять я смотрю в упор, опомнился Грэм. Сэра поднялась на кухонную приступку, все еще теребя ремешок часов, приблизилась к окну и выглянула на улицу, а потом повернулась к Грэму.

Поймав на себе ее взгляд, он почувствовал, что его оценивают; она глубоко вздохнула и кивком указала на разделяющий их стол.

— Посидим? — предложила она.

Вопрос прозвучал как-то чудно. Сэра отодвинула один из узких пластиковых стульев и села спиной к окну. Под ее взглядом Грэм тоже опустился на стул. Она положила распластанные ладони на стол. Он поступил точно так же, его руки едва соприкасались большими пальцами.

— Где же остальные участники нашего спиритического сеанса? — спросил он и тут же об этом пожалел.

Сэра улыбнула ему странной, блуждающей улыбкой. Грэм даже подумал, что она под кайфом — у нее был слегка растерянный вид, какой выдает человека, накурившегося травки.

— Не успела приготовить салат, — сказала Сэра. — Не возражаешь, если мы сначала поговорим?

— Не возражаю, — ответил Грэм, — говори. Что-то было не так. Ему сделалось не по себе. Сэра переменилась. Она все время смотрела на него все тем же отстраненным, незнакомым, оценивающим взглядом, под которым он чувствовал себя крайне неуютно, ему хотелось съежиться и отгородиться, замкнуться, перестать быть собой.

— Я много думала, Грэм, — медленно начала она, глядя не на него, а на свои ладони на черной столешнице, — о том, что ты... о том, как ты оцениваешь наши отношения.

Сэра стрельнула глазами. Он проглотил ком в горле. К чему она клонит? Что имеет в виду? Зачем это вступление?

— Как сказать... я...

Грэм лихорадочно пытался сообразить, что лучше сказать, но у него не было времени подготовиться, обдумать эту тему. Знать бы раньше — он мог бы провести этот разговор совершенно естественно и непринужденно, но так, с бухты-барахты... он смешался.

— Ну, приятные отношения. В некотором смысле, — ответил он.

Он следил за ее выражением, готовясь при первом же намеке изменить ход беседы в зависимости от того, что отразится на белом лице. Но Сэра не давала ему ни малейшего намека. Она все так же изучала свои бледные тонкие руки, и Грэм почти не видел ее глаз, скрытых под тяжелыми веками. Из квадратного выреза майки виднелся край шрама у основания бледной шеи.

— Я хочу сказать, все было просто здорово, — неуклюже продолжил он после некоторой паузы. — Понятно, что у тебя... ну... у тебя есть кто-то другой, но мне...

У него пересохло в горле. Слова не шли на ум. Что она с ним делает? Почему нужно это обсуждать? Какой в этом смысл? Можно подумать, его специально дурят, поднимают на смех; разумные люди в наше время не говорят вслух о таких вещах, правда ведь? На протяжении веков уже столько этой чуши было высказано, написано, перенесено на экран: романтические бредни, идеализм, наивность шестидесятых, изумленный пафос и новая мораль семидесятых... все было и прошло, люди теперь менее склонны к разговорам, более — к действиям. Когда-то он поделился этими соображениями со Слейтером, и тот согласился. В нынешней ситуации просматривается не то чтобы откат назад, а лишь краткая передышка — так мыслил Грэм. Слейтер же видел в этом признак близящегося Конца, но по сути дела он видел такие признаки во всем.