Современная ирландская новелла - Шон О'Кейси

Ну а теперь мне надо идти, не то мистер Макграт станет меня звать, а голос у него — как труба.

И потом — все равно, сколько бы я здесь ни просидела, у меня только и будет разговору, что о Турлоке, — мне кажется, он именно тот человек, какой мне нужен.

Ну, что я вам говорила? Ох и голосище у мистера Макграта! Даже здесь, на берегу, слышно.

Мне надо бежать.

Форменные дикари, от каменного века ушли на какой‑нибудь шаг, ну два.

Вы только подумайте. В чем я повинен? Я же делаю честь своим деревенским. Всю жизнь стараюсь развивать их, учу понимать возвышенное, а эта история — она ли не свидетельство полного моего краха? Собственно, не моего, а их, потому что теперь ясно: они, в сущности, так ничего и не усвоили.

Судите сами. Вот как было дело. Я жил в большом городе. Меня высоко ценили люди культурные.

Правда, попадались среди них и злопыхатели, но, коль скоро ты решил вынести свой товар на рыночную площадь, будь готов к тому, что невежды станут закидывать тебя отбросами.

И тут я решаю вернуться домой. Я все‑таки льстил себя надеждой, что встретят меня хорошо, не обязательно с флагами и плакатами или же с местным оркестром — волынки и барабаны, — но, во всяком случае, устроят достойную встречу; как ни говори, ведь я привлек внимание публики к их захудалой деревеньке. Я же своими глазами видел: когда кто‑нибудь из их молодых людей становится священником и, приняв сан, приезжает домой, в его честь на холмах зажигают праздничные костры.

Хм, священник найдется всегда, а чтобы появился такой человек, как я, сколько должно смениться поколений. Да такого, как я, в этой деревушке теперь сотни лет не дождутся, а может, и вовсе никогда, если они и дальше будут коснеть в невежестве. Разве не так? Нет, это вовсе не самовосхваление. Последний такой был у них сто с лишним лет назад, так он имени своего не умел написать, просто рассказывал по — ирландски всякие предания. Вы меня поняли?

Так вот, приезжаю домой. Не стану скрывать, было у меня чувство некоторого удовлетворения: ну, что, мол, теперь убедились? Ведь я понимал, они думали — я просто лентяй, только и знаю, что подставлять пузо солнышку и ворон считать. Где им было понять, что, когда я вроде бы отлынивал от работы, я как раз с головой был погружен в работу, что в мозгу моем роятся мысли, которыми я когда‑нибудь заполню целые стопы белой бумаги, и все они будут справедливо этим гордиться?

Как вы уже знаете, была ярмарка, на лужайке толклись люди и скот, я вышел из машины и, когда услыхал: «Вот он! Вот он!», решил, что меня сейчас будут чествовать, но тут вдруг раздаются злобные вопли, все начинают размахивать палками и выкрикивают такие словечки, какие увидишь разве что на стенах общественной уборной где‑нибудь в городе.

Никогда прежде мои деревенские до такого не опускались.

Я ушам своим не верю! Продираюсь к дому под дикий галдеж и град ругательств — кто не знал, в чем дело, мог подумать, что это овация, — и что же я вижу: наш дом, можно сказать, осажден.

Кухня забита народом. Из всех деревенских моя мать единственная сохранила соображение. Поздоровалась со мной, расцеловала, и так у меня стало хорошо на душе. Она‑то все поняла! Но вот остальные…

Я даже не мог толком разобрать, из‑за чего весь крик.

Видимо, этот кретин Кёлан Маэни успел разнести по всей деревне самые гнусные небылицы о моей пьесе. Да и другие постарались. Я ушам своим не поверил. Подумать, я толкнул Сару Мэлони на самоубийство! Джули тоже вот — вот наложит на себя руки! Турлок О’Коннор собирается застрелить меня или подорвать динамитом!

И я им сказал: «Какие же вы тупицы! Неужели вы думаете, среди вас найдется хоть один человек, настолько яркий, чтобы вставить его в пьесу? Да таких нудных людишек, как вы, свет не видывал. Вздумай я вставить кого‑нибудь из вас в пьесу, это зрители наложили бы на себя руки — не вынесли б такой тощищи».

Это меня и точит: как могли они хоть на секунду усомниться в том, что действующие лица в моей пьесе — порождение моего блестящего ума, плод моей фантазии? Как посмели хотя бы подумать, что я вставлю в пьесу таких ничтожных людишек, как они?

Нет, это единственная деревня, которую я знаю по-настоящему. Допускаю, какое‑то сходство, возможно, и есть — там — сям, но ведь совпадения эти чисто случайные, просто из‑за того, что я подношу к жизни пресловутое зеркало.

Нет, действующие лица в моей пьесе вовсе не жители Билнехауэна. Да они к здешним типам никакого отношения не имеют. Они же полностью сотворены мною, взяты из головы. Я глубоко уязвлен: как могли они хоть на секунду подумать, будто мне недостает воображения и я вынужден что‑то заимствовать у них, этих скудоумных людишек.

Что я и выложил тому торгашу, Макграту, когда он ворвался к нам в дом и принялся бушевать. Так прямо ему и объявил: «Да' как это вы, брюхан разнесчастный, ростовщик вы этакий, как могли вы хоть на минуту подумать, что я вставлю вас в пьесу, — сказал я ему. — Посмотритесь‑ка в зеркало: ведь вы себя даже разглядеть не сумеете, такой вы тускляк. Вставь я такого вот, вроде вас, в пьесу, кто бы ее стал смотреть — разве что умалишенные, и то вряд ли».

Я пытался открыть ему глаза, но он просто осатанел. В ярости выскочил на улицу и, как мне потом рассказывали, взгромоздился на какой‑то прилавок и давай науськивать на меня весь этот пьяный сброд.

Так что, в сущности, все это — его рук дело. И ничего удивительного. У него же мозгов меньше, чем у блохи. А те, с островов, — известные драчуны и тупицы. Пожалуй, это единственное, что я и вправду взял из жизни, — про баранов с Арана.

Мы оглянуться не успели, как на дом обрушивается град камней. Вы поверили бы, что такое возможно — в наши‑то дни, в двадцатом веке! Сами понимаете, тысячу лет назад и то люди были цивилизованней и куда культурней, чем они.

Мать с отцом не хотели выпускать меня из дому, но не стану же я сносить такое. «Выйду к ним, — говорю я, — и доводами разума заставлю их замолчать. Это же просто скоты, не более того». И настоял на своем. Как им было удержать меня — разве что связать вожжами. Мужчина я или нет, как они думают?

Словом, я вышел — и прямо в людскую гущу. Смело на них пошел. Иду сквозь толпу, со всех сторон меня обдает их зловонное дыхание, портером и виски так и разит, а я забираюсь на тот самый прилавок, с которого только что разорялся этот торгаш Макграт. Его самого уже, конечно, след простыл, но я заметил: он подглядывает из своего окошка. Мало того, что подстрекатель, так еще и трус вдобавок.

«Что за безмозглый вы народ, — говорю я им. — Чем вы лучше тупых скотов, если вы жертвы собственной разнузданности и вас может сбить с толку даже такой боров, как ваш Макграт. Кому на руку вся эта свалка, как не ему, тому же Макграту, а? Сколько вашего серебра перекочевало сегодня в его кассу? Люди вы или нет? — спрашиваю. — Чем вы думаете? У вас что, вовсе мозгов нет? Как вы не понимаете, что я вам друг? Что когда‑нибудь, на старости лет, вы будете похваляться тем, что жили в тех же местах и в то нее время, что и Майкл Оуэн?»

Я б еще многое мог им сказать, но мне не дали. Ринулись все к прилавку, размахивают палками, ругань стоит чудовищная. Облепили меня со всех сторон.

И все‑таки я бы справился с ними сам, без посторонней помощи. Сам бы довел битву до конца. Одной только силой воли заставил бы их меня выслушать. Заставил бы, знаю, но мне не дали. Началась общая свалка — мерзость что такое. Что же мне оставалось — отошел в сторонку, гляжу на них и спрашиваю себя: неужели это мои земляки? Разве такими можно гордиться? Про таких разве скажешь с благодарным чувством: вот они, мои корни?

Потом эти, из Билнехауэна, пошли на тех, с островов. Вижу, отец с кем‑то схватился, мать размахивает чайником, обливает кого‑то кипятком, а эта громадина, Турлок О’Коннор, расшвыривает людей во все стороны, будто кули с картошкой.

А знаете, что я вам скажу? Совершенно уверен: для этих людей драка — удовольствие. Позабыли даже, из-за чего передрались, если и была какая‑нибудь причина, махнули на нее рукой. Позорное было зрелище. Сущий атавизм.

Я решил — пусть их, и ушел в горы, полежать на вереске, подумать.

И все‑таки Сары Мэлони в моей пьесе нет. Конечно, мне было известно про Джули. Но неужели вы хоть на минуту можете подумать, что в пьесе показана именно ее трагическая история? Что ж, вообще‑то такую историю показать можно, почему бы и нет? Каждый год в стране появляется на свет около двух тысяч внебрачных детей. Значит, у писателя вполне законное основание использовать этот материал. Но на мой взгляд, что тот незаконорожденный, что этот, — все едино. Важна лишь идея. Так что же, выходит, об этом вообще говорить нельзя — как бы кого‑нибудь не задеть ненароком? Но разве долг писателя не в том, чтобы изучать все стороны жизни, вскрывать, подобно хирургу, ее язвы, выставлять их на общее обозрение — для того, чтобы исцелить?