Современная ирландская новелла - Шон О'Кейси

— Знаю, но он лупил со всей силы. Не надо было тебе говорить, что ты не успел.

— Он все равно не заставил бы меня реветь, — твердо сказал Питер. — Разбейся он хоть в лепешку, не заставил бы.

О’Рорк крепко его отлупцевал, верно, да что поделаешь! Если он пожалуется родителям, они скажут только, что он получил по заслугам. А по — настоящему заработала это мать.

— Но ты держался что надо! — с жаром повторил Диллон. Они прохаживались под руку. — Невезучий мы народ — ирландцы, — добавил он рассудительно. — Отец частенько это повторяет.

— И не говори! — от души согласился Питер.

— Взять хотя бы нас. Сначала Кромвель спускает с нас шкуру за то, что мы чересчур ирландцы, а теперь Рорки задает взбучку за то, что мы недостаточно ирландцы.

— Что правда, то правда. Столковались бы уж они как‑нибудь между собой!

Дружеская рука Диллона успокаивала Питера.

— Это отцовы сапоги, — признался он вдруг. — У моих дырки на подметках.

Ему стало легче.

— Ну и что с того, — подбодрил его Диллон. — По мне, они выглядят нормально.

Когда они проходили мимо водопроводных кранов с подвешенными на цепочках кружками, кто‑то крикнул:

— А вот и Фаррел!

Питеру в нос полетела хлебная корка.

— «Цезарь высылает гонца», — пробормотал Диллон. Их обступили. Кленси сказал:

— Эй, парни, а на Фарреле сапоги не свои.

— Кто тебя в них вставил?

— Подождите‑ка, — сказал Кленси. — Полюбуемся, как он в них ходит. Ну‑ка, пройдись, Фаррел.

Питер начал медленно пятиться к стене. Он пятился шаг за шагом, пока не натолкнулся спиной на водоразборный стояк. Диллон отошел вместе с ним.

— Отстань, Кленси, — сказал он.

Суэйн тоже был здес — ь — котишка, прознавший тайну. Он ухмылялся.

— Откуда они у тебя, Фаррел?

— Он их стибрил.

— Нашел на помойке.

— Пусть он пройдется, — настаивал Кленси. — Ну, давай, Фаррел, пройдись.

— Это мои сапоги, — сказал Питер. — Просто они мне немного велики.

— Не стесняйся, Фаррел, скажи, чьи они!

Ухмылки стали шире.

— Это его отца сапоги, — сказал Кленси.

— И вовсе нет, — возразил Питер.

— Не нет, а да, он сам сказал Суэйну. Правда, Суэйн? Ведь он же сказал тебе, что сапоги отцовы?

Суэйн стал бочком отходить назад.

— Ну, да, — сказал он, — говорил.

— Слушайте, парни, — нетерпеливо сказал Кленси. — Давайте заставим его пройтись. Я предлагаю…

В этот миг Питер с криком прыгнул на Суэйна. Его кулак вдребезги разбил очки. Когда они катались по мокрой земле, Суэйн разодрал ему ногтями щеку. Питер увидел под собой белое от испуга лицо. В неис товстве он лупил по нему, пока оно не покрылось кровью и грязью.

— Господи, — с испугом воскликнул Кленси. — Поглядите‑ка! Очки! Оттащите его, ребята.

Мальчики принялись отдирать Питера от Суэйна, а он молотил их руками и ногами. Он неуклюже молотил их ногами в больших сапогах, из‑за которых и заварилась вся каша. Нос и губы Суэйна были разбиты в кровь, пришлось отвести его к водопроводному крану умыться. Диллон, единственный союзник Питера, кое‑как почистил ему одежду и поправил галстук и воротничок.

— Ты разбил ему очки, — сказал он. — Хороший скандал подымется, если старик Куини увидит его после перемены.

— Плевал я на Куини.

— А я нет, — с чувством сказал Диллон. — Он всех нас четвертует на глазах у матерей.

Они сидели, молитвенно сложив руки, а брат Куинлан читал им с кафедры духовные наставления. Суэйн не поднимал покрытого синяками и ссадинами лица. Без очков у него был какой‑то оголенный, увечный вид, словно он остался без бровей, или без носа, или без глаза. После драки они с Питером не обменялись и словом. Питер ни на секунду не забывал о своих сапогах. Он был готов провалиться от унижения сквозь землю. Мать думала только о том, что они уберегут его от дождя. Как ей понять, что он бы лучше ходил с мокрыми ногами. Над тобой не смеются, когда у тебя мокрые ноги.

Брат Куинлан говорил о контакте между людьми, о контакте мальчиков со своими ближними, об их контакте с богом. Мы общаемся друг с другом, сказал он, при помощи взглядов, жестов, слов. Но это лишь внешние формы общения. Они не передают и малой доли того, что происходит у нас в голове, и совсем ничего — что в душе. Внутри каждого человека, самого великого и самого незаметного, заключен целый мир. Как бы мы ни старались, мы не можем раскрыть этот внутренний мир, «эту жизнь, взращенную, — как сказал поэт[31], — в утробе мозга». Там у нас нет ни союзника, ни друга, там мы всегда одиноки. Во мраке и безмолвии этого внутреннего нетленного мира денно и нощно стоят лицом к лицу бессмертная душа и ее творец. Никто, кроме него, не может заглянуть нам в душу: ни учитель, ни мать, ни отец, ни наш лучший друг. Но бог видит все. Каждая, самая мимолетная, мысль, возникшая в этом недоступном для других мире, видна ему, словно она написана большими буквами на киноэкране. Вот почему мы должны следить не только за своими поступками, но и за своими мыслями. Надзор над глазом, надзор над ухом, но прежде всего — надзор…

Конец фразы повис в воздухе — брат Куинлан уставился на Суэйна.

— Послушай… мальчик, — стараясь, чтобы в голосе не прорвалось нетерпение, сказал он, — что ты там возишься с платком?

У Суэйна снова шла из носу кровь. Он ничего не ответил.

— Встань, мальчик, — приказал брат Куинлан, крупный мужчина с залысинами на висках, отчего его большой лоб казался еще выше. Он тоже носил очки — во время занятий они держались у него на кончике носа, — и сейчас он внимательно разглядывал Суэйна поверх очков.

— Подойди сюда, — сказал он, прищуриваясь: постепенно до его сознания дошло, что с лицом Суэйна что‑то неладно.

Суэйн подошел к нему с удрученным видом, все еще прикладывая к носу платок. Несколько секунд брат Куинлан изучал его изукрашенное синяками лицо. Затем повернулся к классу.

— Чья это работа? — не повышая голоса, спросил он. — Пусть встанет тот, кто это сделал.

Никто не шевельнулся. Все настороженно застыли. Неподвижные, ничего не выражающие лица склонились над партами. Они ждали. Питер оглянулся и увидел, что Диллон смотрит на него с надеждой. Прошло еще несколько мучительных секунд, послышалось шарканье, и Питер встал.

— Это я, сэр, — сказал он.

Брат Куинлан велел Кленси отвести Суэйна во двор и обмыть ему лицо.'Затем произнес речь о насилии, причем — и это всего ужаснее — о насилии по отношению к тому, кто слабее тебя. Насилие — путь задир и негодяев. Кулак! Тут брат Куинлан поднял для всеобщего обозрения свой огромный кулак. Другой рукой он показал на картину, изображающую Сердце Христово.

— Милосердие и мягкость, — сказал он, — а не мстительность и нетерпимость — вот что всего дороже нашему Спасителю. Тебе не стыдно, Фаррел? Ты считаешь, что совершил похвальный и героический поступок?

— Нет, сэр.

— Так почему же ты это сделал, мальчик?

Питер не ответил. Что толку отвечать? Говорить, что Суэйн разболтал про отцовы сапоги? Лицо Суэйна было сильно изувечено. Но глубоко внутри ему, Питеру, тоже нанесено увечье. Брат Куинлан не мог увидеть его душу. А лицо Суэйна он увидел ясно, когда как следует надел очки… Брат Куинлан расценил его молчание как наглость.

— Гнусный поступок, — провозгласил он. — Низкое, трусливое нападение. Дай сюда руку.

Питер заколебался. Всему есть предел. Он хотел выучить стихотворение, а в том, что вышло из‑за сапог, его вины нет.

— Его уже сегодня наказывали, сэр, — сказал Диллон. — Мистер О’Рорк выдал ему десять штук.

— Мистер О’Рорк — проницательный человек, — сказал брат Куинлан, — но похоже, что он выдал ему в два раза меньше, чем надо. Подумай, что он сделал с бедным мальчиком, который сейчас вышел из класса.

Питер не знал, что сказать. Как ни старался, не мог заставить себя открыть рот. Он медленно протянул вперед руку. Она была покрыта грязью. Брат Куинлан с отвращением поглядел на нее. А затем принялся выколачивать из него скверну и вколачивать в него милосердие и мягкость тем же способом, каким мистер О’Рорк немного раньше вбивал в него патриотизм и уважение к ирландской истории.

Когда он возвращался домой, опять лил дождь. Обычно они уходили из школы втроем или вчетвером, но сегодня он шел один. Он никого не хотел видеть. Он миновал лавки, оставил позади пригородные садики с полузатопленными гравиевыми дорожками и мокрыми калитками. На мосту через канал его обогнал мальчишка, толкавший перед собой детскую коляску с углем. Он был босиком. Густые потеки грязи покрывали его ноги до самых колен. Питер держал левую руку под курткой. На подушечке большого пальца вздулся волдырь и горел, как ожог. Спасибо брату Куинлану. Может, он и не нацеливался, как мистер О’Рорк, попасть по большому пальцу, но он так плохо видел, что его удары приходились куда попало. Сапоги еще сильнее спадали с ног. Он почувствовал это, увидев Кленси и еще нескольких ребят на другой стороне моста. Когда Кленси замахал рукой и позвал его, он незаметно для себя самого стал пятиться, пока не уперся спиной в парапет.