Современная ирландская новелла - Шон О'Кейси

Вот говорю я это и тут же спрашиваю себя: ну а сама я как мать оказалась лучше?

И отвечаю — нет, не лучше. Хуже.

Так что видите, жизнь — это круг. Суетишься, носишься с ней, словно собака с костью, и, как собака кость зарывает, так и ты норовишь спрятать ее от чужих глаз; а надо бы все делать в открытую, тогда бы людские глаза присмотрелись к твоей жизни и в один прекрасный день вообще перестали б ее замечать.

Мне одно досадно: они ухватились за этот случай со мной, чтобы самих себя распалить. Ну а я не хочу служить предлогом для чьих‑то распрей. А так я довольна. Спасибо вам. Храни вас господь.

Да, Турлок О’Коннор — это я. Меня потому трудно застать, что дома я не очень‑то часто сижу. Как пойдет в реках и озерах рыба, выхожу на лов, а как дичь появится — на охоту. Есть у меня и овцы — здесь, на выгоне, пасутся и в горах. Да еще полоска земли и две коровы, так что дел хватает. В доме особенно рассиживаться некогда.

Прибрано, говорите? А я люблю, когда прибрано. Да и наловчиться в этом деле успел. Родители уже несколько лет как умерли — от гриппа. Братья и сестры — есть, как не быть, но они по всему свету разбросаны, всего больше — в Америке.

Злюсь, что меня здесь оставили? Ну — у-у! Да вы пораскиньте мозгами! Мне здесь, дома, по душе. На прокорм зарабатываю. Еды хватает, жизнь у меня — лучше не надо.

Почему же, можно и о соседях, я не против. Разве есть кто у человека ближе, чем соседи. Оттого и ссоры бывают: как все равно в семье.

Мик Оуэн хороший человек. Только беспокойный очень, вот его главная беда. Жена у него трещит за двоих, а вообще‑то она не вредная. Он никак не опомнится, что у него парень такой получился: ну, словно бы высидела утка яйцо, а вместо утенка вылупился гусенок. Все смотрит на него. Спрашивает себя: неужто мой? Так до самой могилы и будет дивиться. А Славный денек — Макграт — он какой есть, такой есть. Если кто‑то шиллинг заработал там, где сам он еще урвать не поспел, это ему нож острый. Ну уж каков есть. Его не переделаешь. Надо принимать людей такими, какие они есть.

А вот с Джули он себя показал довольно порядочным. Живет она не так, чтобы в роскоши, но сыта и одета не хуже других. Правда, работает она на него чуть ли не задаром, но, как ни говори, а он ее к себе в дом взял с самого рождения, верно? Этого у него не отнимешь.

Вы просите про Майкла — второго рассказать — вот тут мы с вами вроде бы на топь вступаем. Мы с ним в школу вместе ходили. Не сказать, чтобы очень ладили. Я здоровенный, сами видите, а он всегда был небольшого роста — так‑то сильный, крепко сбитый, но низенький. Низенькие, они всегда на рослых зуб имеют, а рослый низенького ударить никак не может. Только и всего.

Вечно он лез всех поправлять. И говор‑то у тебя не такой, и слова не такие, и понятия не те. И всегда был задиристый, прямо бентамский петушок. Поправлял, однако, не всегда правильно. Читал запоем, но, я так мыслю, из книг брал только то, что с его мнением сходилось, а остальное проскакивало мимо.

А потом родители послали его учиться. Уехал на пять лет, и это вроде бы его от нас отдалило. Я так мыслю, человек должен там расти, где родился. Будь у меня сын, я бы его, думается, не услал из дому, как они. Уж не знаю, как бы я его выучил, исхитрился бы как‑нибудь, только отсылать бы не стал. Ну, наезжают они сюда на каникулы. Если в ком устойчивости нет, такой посматривает на нас свысока, вроде бы милость какую оказывает, что с нами играет или же пляшет, пьет там или разговаривает.

Но Майкл — второй — это дело особое. Таких, как он, не часто встретишь. По моим словам можно так понять, что он не очень‑то мне по душе, знаю. Дайте‑ка поразмыслить. Да, пожалуй, верно: он мне не по душе, а все же у меня к нему какая‑то слабость. Понимаю, одно с другим не вяжется, но лучше объяснить не умею. Вроде как если живет у тебя в доме ручная крыса. Нет, я его крысой обозвать не хочу. Вовсе он не крыса. Просто чудной какой‑то, скажем так.

Угу, вот, значит, мы и до пьесы добрались. Я обо злился? Да нет, нисколько. Нарочно скатал в город, посмотреть ее.

А чего вы так удивляетесь? Я частенько удираю в город на вечерок, а то и дня на два закачусь — посмотреть что‑нибудь: пьесу там, или оперу, или представление такое, где танцуют, как его, балет, что ли. И, знаете, у нас многие ездят. Не такие уж мы охламоны.

Пьеса — не бог весть что. Жиденькая вообще‑то, но потешная. Местами здорово смешно. Угу, я заметил этого типа, как там он его окрестил — Дурлок О’Дубин. Считается так, что это он вывел меня. Да нет, я посмеялся — и все. Это же придумать надо, будто я лососей незаконно промышляю — глушу динамитом да еще пускаю какую‑то отраву. Вот чушь‑то! Ведь их можно ловить куда проще, и уж я‑то рыбу губить не стану. Пока еще соображения хватает. Чего ради глушить лососей — чтоб они через год — другой вовсе повывелись?

Я вам так скажу: в пьесе есть очень ехидные места, с подковыркой, но подковыривает‑то он только нас, нам одним и понятно — это он нас на посмешище хочет выставить. Майкл — второй меня не больно жалует, сам знаю. И такой‑то я, и сякой. Потому что ему взбрело в голову, будто я приглянулся Джули, а она ему самому здорово нравится. Вы ее видели? Очень она развитая девушка. Все, бывало, с ним ходит, все его слушает. И из себя такая красивая — хорошая бы ему жена. А он опасается, что я ей приглянулся, но только это дурь одна — Джули во мне брата видит, родных-то братьев у нее нету, да и я на нее смотрю, как на сестренку. Вроде бы оберегаю ее, понимаете, и так мы с ней славно ладим, ну, как брат с сестрой, когда они молодые, — то и дело хохочем, а смеется она до того хорошо, будто колокольчик заливается. Расхохочется вот так над твоей немудрящей шуткой, и ты сам в своих глазах вырастаешь. Вы такое можете понять? А понять надо непременно, потому что тут он зря на меня взъелся. У нас с ней просто дружба. Приятели мы с ней. Вы такое можете понять?

Ну а если тут все ясно, что ж тогда еще? Я так мыслю, ум у него неосновательный и в словах глубины нет. В жизнь не вдумывается — поверху скользит: и не то чтобы по сливкам скользил, нет, по снятому молоку. Вроде бы целыми часами на небо смотрит, на звезды, на луну, на солнце, холмы разглядывает, траву зеленую и вереск, но, я так мыслю, видит он их только по отдельности. А что все они — одно, для чего они и зачем, того он понять не может; где ж ему тогда понять, зачем люди живут — пусть хоть люди маленькие, вроде нас? А на маленьких людях мир стоит; так что общность ихняя, и стремления, и мечты — это и придает смысл всему сущему. Вы меня понимаете? Вот они, маленькие люди, и говорят ему: возьми зеркало, поднеси его к нам и покажи, какая она есть, наша жизнь; взять‑то он зеркало взял, но показывает только себя самого — обличье свое и понятия.

Может, я кругом неправ, но вот так я на это дело смотрю.

И потом — никому не дозволено обижать людей, так я мыслю. Само собой, все мы знали про Джули и про Сару с Моряком. И так давно уже все это дело тянется, мы вроде бы про него и забыли. Да и никто бы об этом словом не обмолвился, даже во сне — ну, вы меня понимаете. История несообразная, но ведь и горестная тоже. И так долго она тянулась — уже и поделать никто ничего не мог, а потом стало поздно.

Но вот из‑за чего во мне все переворачивается: это надо же, знать все про Джули, а в пьесе показать, будто ее отец — лавочник. Вот это уже никуда. Славный денек — он тоже человек. Ну еодились за ним в молодости грешки, так ведь когда это было, а здесь, видите, до чего ловко все повернуто. Где ж ему теперь доказать, что он тут чист, если за ним раньше были провинности? Вот видите. Чего ж удивляться, если он так разбушевался, хоть и узнал обо всем с чужих слов?

Я так мыслю — нехорошо это, людей вот этак разделывать ради того, чтобы немножко посмешить публику. Ясное дело, никто бы сроду не понял, что у него все перемешано: кое‑что от живых людей взято, кое‑что выдумано; одни только эти люди и поняли бы, так что лучше бы Славному деньку промолчать. Даже и те, с островов, так бы не взбеленились, но ведь в тот день была ярмарка, и выпили они, а тут еще Славный денек вроде бы соли им на раны насыпал. Зря они так разошлись вообще‑то. Не затей они драки, все бы само улеглось, а через месяц — другой и думать бы об этом забыли.

Даже и сразу бы позабыли, не окажись тут у нас проездом один малый из газеты, — он взял да и накатал статью. Верно, статья вышла занятная, а тут как раз объявился Майкл — второй и устроил целую драму. По правде говоря, реклама ему очень даже не повредила — этакий великомученик, изобиженный и отвергнутый своими земляками.

Слушайте, да он этим до конца дней может кормиться.

Почему ж я за него в драку полез, если его недолюбливаю?

Вопрос не из легких.

Дайте‑ка поразмыслить.

Ну что ж, думаю — потому, что он нам свой, а когда начинается схватка, тут решай, на чьей ты стороне. Сами‑то мы не прочь его отлупить, но чтоб его чужаки отлупили — черта с два. Вот вроде бы так, а?