Современная ирландская новелла - Шон О'Кейси

Слезы навернулись ей на глаза. Но в конце концов, какая разница, где ей быть? Сэм рано или поздно хватится ее и пойдет искать. Если бы поезд остановился, она могла бы сойти. Она взглянула в окно: смеркалось, поля между темневшими изгородями казались белесыми пятнами от редкого тумана, который словно сочился из земли. Если бы поезд остановился хотя бы на минуту, она могла бы спрыгнуть вниз, кое‑как перебраться через пути и затеряться в этом светлом, но непроницаемом тумане. Она воображала, как, запыхавшись, останавливается и смотрит на освещенный поезд, а он трогается, уже без нее, и вагоны мелькают один за другим, и где‑то внутри сидит и напрасно ждет ее Сэм. Но поезд не остановится, пока не дойдет до назначенной станции. Если она хочет бежать, ей придется спрыгнуть на ходу. Она невольно взглянула на дверную ручку. На ее основании сохранилась ядовитозеленая краска, но рукоятка блестела, отполрфованная бесчисленными руками. Стоило только нажать на нее… Она быстро сунула руки в карманы, словно желая удержать их от движения, которое зависело теперь от них одних. Не до такой же степени она неуравновешенна! Но все же ее начала бить дрожь, и одна мысль, что надо дотянуть поездку до конца, была невыносима. А дом! Войти в дом, набитый предметами, принадлежащими другой женщине! «Я все оставил, как было, Люси, — сказал Сэм. — Ты лучше меня сумеешь распорядиться ее вещицами».

Ее вещицы! Что это значит? Стенные шкафы, ломящиеся от платьев? Комоды, до отказа заполненные всяким вздором? Короба, чемоданы, заветные уголки, забитые бог ведает каким хламом? Она достаточно хорошо знала Мону и догадывалась, что та обожала наряды и безделушки.

Безделушки! Безумная мысль пришла ей в голову. А венчальное кольцо?! Где он его взял? Во время церемонии он надел ей кольцо на палец так быстро, будто наручники защелкнул, она успела лишь заметить, что кольцо массивное, массивнее, чем носят теперь; сейчас, вглядевшись, она увидела, что оно истертое. Неужели оно старое? Она содрогнулась. А кольцо, которое он надел ей при помолвке? Она и тогда знала, что оно не новое, она еще удивилась, с каким проворством он извлек его в ту же минуту, как поборол ее колебания. Он вытащил его из кармана, где оно, как камушек, болталось и гремело вместе с ключами и мелочью. Она тогда решила, что потому в оправе и застрял сор. Она не стала чистить кольцо, так как оправа показалась ей ветхой и ненадежной. Но теперь, присмотревшись, поняла, что лапки забиты не мусором, а глубоко въевшейся многолетней грязью. Ее начало мутить, она принялась стягивать кольца. Но они сидели плотно, впивались в палец. Палец распух еще больше оттого, что она продолжала тянуть кольца, а она все дергала их, пока не содрала кожу. Вид крови немного отрезвил ее. Если даже она сдерет мясо с кости — что изменится? И что толку, если ей и удастся сорвать кольца? Даже если выбросить их в окно, все равно ничего не изменишь. Уж больше смысла самой выброситься из поезда!

Повторившись, эта коварная мысль уже не показалась ей такой дикой. От незнакомого возбуждения сердце билось где‑то в горле, ей почудилось, будто поезд бешено набирает скорость, словно вот — вот сойдет с рельсов. Вагоны с лязганьем мчались друг за дружкой, их то и дело слегка заносило вбок, как будто сцепле ния сию минуту разлетятся и их разбросает в разные стороны. Она представляла себе совершенно реально, что последует, если она сейчас нажмет на рукоятку. Дверь мгновенно вырвется из ее руки и с неистовым грохотом откинется на петлях или вовсе сорвется с петель. Подхваченная мощным потоком воздуха, несущегося со скоростью самого поезда, дверь упадет на землю, но не сразу, а, возможно, лишь когда поезд промчится, вихрь уляжется и настанет тишина. А что будет с ней самой? Сбитую с ног, лишенную воли, ее тоже подхватит, всосет безумный поток. Ее унесет, как клочок бумаги. Люси подошла поближе к двери. Ей никогда не удавалось представить себе рай, но, наверное, было бы райским блаженством ощутить, как стремительные струи воздуха, точно крылья, вырываются у нее из‑за спины, поддерживают ее и несут.

Одно движение — и она исправит ошибку и докажет раз и навсегда, что осталась той, кем и была, — романтической натурой.

И все‑таки в глубине души она сознавала, что уже поздно. Она обречена стать наконец вполне земной. Сэм обрек ее. Путь назад предстоит долгий, но она должна вернуться. Ей придется добираться по коридорам вдоль всего поезда до того вагона, где сидит Сэм. Ей придется открыть дверь, войти и сесть с ним рядом.

Она начала медленный путь назад. Дойдя до купе молодоженов, она увидела, что дверная штора поднята; должно быть, свернулась сама, и они не заметили этого. Устав целоваться, равнодушные к любопытным взглядам, они сидели, взявшись за руки, уставясь прямо перед собой. И хотя теперь им было все равно, она отвернулась и поспешила дальше, глядя в окна, за которыми, должно быть, мелькали поля. Но к стеклам теперь прижималась темнота. Словно амальгама, она превратила окна в зеркала. И в одном из таких зеркал Люси увидела терпеливо дожидавшегося ее Сэма — он спал. Он задремал, и не удивительно: Сэм устал и Сэм немолод.

Бедный Сэм, подумала она, и сердце ее смягчилось. Пусть его лепечет про Мону! Он заслужил это право. Он узнал любовь такую, на какую она даже не была способна.

— Сэм! — сказала она, входя в купе.

Он вздрогнул и поднял голову. Только что он спал крепким сном, а тут сразу заговорил, как в бреду. Она сперва не уловила, что он бормочет. «Знает ли он, к кому обращается — к Моне или ко мне?» — подумала она. И постаралась не огорчаться. Но Сэм повторил свои слова. «Бедняги! — разобрала она. — Бедняги!»

И она с изумлением поняла, что он думает о ней, и не просто о ней и об их прошлом, но и о тех поклонниках, которые когда‑то толпились вокруг нее и над которыми он наконец одержал верх. Думал ли он когда-нибудь, что ему это удастся, ведь он ничем не мог похвастаться — разве что золотым сердцем!

Уолтер Мэккин

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА В ПОРЯДКЕ ИХ ПОЯВЛЕНИЯ (Перевод С. митиной)

Да, я самый и есть — Мик Оуэн. А мне почем знать, отчего меня кличут «Майкл — первый». Видно, просто оттого, что и деда моего и прадеда звали по — другому — Тэди им было имя, а вообще‑то занимались бы люди своим делом да работали до седьмого пота — вот и некогда бы им было клички другим придумывать.

Ну есть у меня на лбу шрам. Три шва тогда наложили. Могу вам хоть весь показаться, целиком, и нигде больше ни одной отметины, потому что человек я смирный, вот почему, да я сроду ни с одним соседом не ссорился, сколько живу. Люблю, чтоб все было тихо, мирно. Увижу, что человек в злобе, я и уйду от греха, а уж потом, когда поостынет, руку ему протяну.

В Билнехауэне я всю жизнь прожил. Нас здесь, почитай, четыре поколения помнят. Земли у меня шестьдесят акров, из них сорок — камень голый, из трещин кой — где пучки травы торчат. Нашелся б у вас на камни покупатель, я бы разом в богачи вышел.

Зато остальная земля — добрая. С нее и живем, не бедствуем. Каждый год голов десяток крупного скота продаю да сколько‑то телков. Чтобы такая уж легкая моя жизнь была — этого не скажу. Какая тут легкая жизнь, когда спину ломать приходится, как мне. Однако голодать не голодаем, и в банке кое‑что останется, когда помру. Да нет, больше мне ничего от жизни и не нужно — что имею, то и ладно. Я деревенский. А в городе мне как‑то не по себе. Езжу туда, конечно, коли нужда есть, но, когда вернусь домой, всегда радуюсь.

Как я понимаю — из‑за чего вся эта кутерьма началась? Я того не хотел, это я вам точно скажу. Знать бы наперед, что такая свалка получится, я бы за милю удрал, хоть мне уже пятьдесят и я не так шустро бегаю, как бывало.

О сыне вам рассказать? Что ж, могу и о сыне, только не потому, что он сам не может, — да его хлебом не корми, дай о себе порассказать. Это у него от материной родни. Болтали б они поменьше, да побольше работали, глядишь, и не разметало бы их по свету — а то наезжают домой раз в десять лет или около того и давай долларовые бумажки расшвыривать, словно овсяную мякину.

Какому отцу охота про родного сына говорить — он, мол, виноватый, вот и я не стану. Он у нас единственный рос. Невредно бы их побольше завести, да ведь это — как бог даст, а мне частенько думалось, вот бы послал мне еще, да таких, чтоб попусту языком не мололи и умели за плугом ходить — ну, только чтоб первенец, конечно, тоже при мне остался. Нет, если б их даже можно было брать на пробу, а потом назад отдавать, я своего бы не отдал.

Но сами посудите: когда человеку приходится, как мне, спину гнуть на поле, на гумне и на торфянике, ему подмога требуется. Ну и вот, родится у тебя сын, и, покуда он подрастает, всю жизнь на него глядишь и ждешь: войдет парень в возраст и станет мне подмогой, когда у меня самого уже прыти поубавится.