Искупление: Повесть о Петре Кропоткине - Алексей Шеметов

— Здорово, Бородин. С Новым годом. Кого ищешь, Степуру? Идем. — Бачин взял Кропоткина под руку и провел его через толпу в другую комнату, заставленную переплетными станками.

В этой комнате людей было меньше, и они сидели на лавках у стен. Сердюков (Степура по кличке) стоял в углу с Петром Алексеевым и читал какие-то рукописные листки. Бачин подвел к нему Кропоткина.

— О, Бородин! — обрадовался Сердюков. — Очень хорошо, что пришел. Я хотел говорить сегодня о западных рабочих, как они наступают на капитал, но ты лучше меня это знаешь. Петр, познакомься с моим приятелем, — сказал он Алексееву.

— А мы уже знакомы, — улыбнулся тот. — Встречались за Невской заставой.

— Ах так? Я и не знал. — Сердюков подал Алексееву листки. — После дочитаю. Хорошо пишешь, горячо. Ну, пойдем, Бородин, я представлю тебя.

Выйдя в большую комнату, они встали у стены.

— Друзья, братцы! — прокричал Сердюков, и людской гул приутих. — К нам пришел мой приятель. Он бывал за границей и может рассказать, что там видел. Послушаем?

— Послушаем! — многоголосо ответила толпа.

— Рассказывай, Бородин, — сказал Сердюков.

Кропоткин, ростом невысокий, почти прижатый к стене, не видел людей, стоявших поодаль. Говорить так, видя только тех слушателей, что стоят перед тобой, было трудно. Но надо было начинать, и он начал:

— Я был в Швейцарии как раз в то время, когда…

— Нам не видно! — крикнул кто-то вдали.

— Пускай покажется!

— Дайте ему скамейку!

Тут рабочие, столпившиеся у открытой двери в смежной комнате, выдвинули оттуда скамью. Кропоткин поднялся на нее и увидел всю большую комнату, плотно заполненную людьми до самых входных дверей.

— Я попал в Европу через год после того, как над ратушей Парижа взметнулось красное знамя Коммуны. Парижская коммуна давно уже была уничтожена, но правительство Тьера продолжало вылавливать коммунаров и бросать их в тюрьмы. Многие из них скрывались в Швейцарии, готовясь к новым битвам. С некоторыми мне удалось познакомиться. Они рассказывали, как героически защищал парижский пролетариат свою Коммуну. Рассказывали и о страшной кровавой расправе. Коммунары и коммунарки даже умирали героями и героинями. Я и сейчас вижу, как пленные женщины-коммунарки, одетые в мундиры Национальной гвардии, идут на Вандомскую площадь принять смерть. Их сотни. Они идут стройно, гордой поступью, вызывающе улыбаясь яростной буржуазной толпе, облепившей с обеих сторон улицу. — Напряжение слушателей, просто физически ощутимое, мгновенно разогрело Кропоткина. Он почувствовал в себе ту горячую дрожь волнения, какую всегда вызывало в нем искреннее внимание рабочей аудитории. Голос его тоже дрожал, вибрировал. — С одной девушки, — говорил он, — перед казнью версальский офицер сорвал кепи. Она вырвала ее у этого озлобленного версальца и влепила ему пощечину. Девушка так пылала гневом, что офицер побоялся тронуть ее. Она встала под пулю в коммунарской кепи, гордо вскинув голову. Расправа с коммунарами, беспощадная, зверская, не напугала европейский пролетариат. Восемнадцатого марта, в первую годовщину Парижской коммуны, я был на митинге в масонском храме, занятом ныне Женевской секцией Интернационала. В этот огромный храм собралось больше двух тысяч рабочих. Дорогие друзья, если бы вы слышали речи женевских рабочих! Именно там я поверил в непобедимую, ничем не сокрушимую силу народа. Я видел не митинг, а целую армию борцов, готовую в любой момент пойти в бой за свободу. И такие армии создаются не только в Швейцарии, но и в других европейских странах. Рабочие не хотят больше терпеть бесправие и нищету. Пришла пора отнять богатство у тех, кто не имеет на него никакого права. Пора трудовому люду предъявить свои права на довольствие и свободу. — Он говорил все более взволнованно. Говорил о том, как европейский пролетариат уже предъявляет эти права, как русский народ может завоевать их — именно завоевать, завоевать оружием, поскольку мирная политическая борьба в России невозможна.

Когда он спустился со скамьи, его окружили и увлекли в глубь толпы, засыпали вопросами. Только часа через два толпа эта стала редеть. Еще через час большая комната опустела (не могли же люди до вечера держаться на ногах). С Кропоткиным остался один Бачин (Сердюкова Алексеев увел к себе за Невскую заставу).

— Ну, Бородин, ты действительно наш, — сказал Игнатий. — Не то что другие интеллигенты.

Ага, значит, он все-таки не совсем преодолел свое неприятие интеллигенции, подумал Кропоткин.

— Понимаешь, тебе веришь, — продолжал Бачин, — веришь, что ты по-настоящему болеешь за народ. Не притворяешься. Другие приспосабливаются к нашему брату, показывают свою простоту, нарочно говорят по-мужицки, а я им не верю.

— И Степуре?

— Нет, Степура тоже наш. Он как будто вовсе не интеллигент. Лучше всех ваших. Ему я поверил сразу, а к тебе долго присматривался.

Игнатий проводил Кропоткина до Технологического института. Тут Кропоткин сел в вагон конки. Сел к окну, потер пальцами заиндевевшее стекло, очистил маленький круг и глянул в него. Игнатий все еще стоял посреди улицы, засунув руки в карманы полушубка. Вагон рывком двинулся и загремел на промерзших рельсах. Бачин остался позади.

Ничего, Игнатий, думал Кропоткин, скоро ты поверишь и всем нашим… Да, рабочие хотят объединения, если даже в такой праздник собрались потолпиться в квартире своих товарищей, кустарей-переплетчиков. Не пьянствовать пришли, а поговорить между собою и послушать рассказ о жизни западных собратьев. Может быть, в наступившем году нам удастся объединить на федеральных началах все рабочие кружки в общую столичную организацию. И может быть, к концу года мы сумеем превратить наше общество в народную революционную партию. Не возобновились бы только аресты, а они, похоже, скоро не возобновятся. Сердюков прав, Третье отделение потеряло следы.

ГЛАВА 18

Но прошло только четыре дня нового года, и Третье отделение двинуло войска. В ночь на пятое отряд жандармов напал на одну из многих студенческих квартир, в которых находил ночной приют Чарушин. Ночлежные места его были в разных концах города, но именно сюда он пришел в эту ночь, сюда, на Петербургскую сторону, в дом на Большой Невке, где жил его друг и где студенты, готовившиеся к весеннему походу в народ, устроили учебную слесарную мастерскую. И именно здесь засел отряд жандармов. Выходит, шпионы хорошо изучили пути кочевника. В следующую ночь другой отряд синемундирников ворвался в квартиру Корниловых, забрал обеих сестер и Перовскую. Их захватили в тот момент, когда они заканчивали шифрованное письмо Куприянову в Швейцарию. Авторы не сумели уничтожить свое послание (конспираторы не научились еще быстро соображать и решительно действовать). Кроме письма и крамольных книг у Корниловых нашли французский словарь, на котором обнаружили подпись Синегуба — след, ведущий из-за Невской заставы в Измайловский полк. Значит, сыск мог теперь связать шлиссельбургские дела с измайловскими и выборгскими. Вскоре была схвачена Лариса Синегуб — на Петербургской стороне.

Итак, штабу общества грозила гибель. Его возглавляли теперь лишь трое — Кропоткин, Кувшинская и Сердюков. Им можно было покинуть Петербург и спастись, но тогда общество осталось бы совсем обезглавленным. Этого они допустить не могли. Решили до конца оставаться на месте и не терять связи с губернскими кружками. Кропоткину было предложено на недельку выехать в московское отделение и подготовить тамошних товарищей к тому, чтоб после окончательного разгрома петербургского штаба они взяли связь с провинциями на себя и держались в своих делах того направления, какое определено программой, принятой петербуржцами.

Когда Сердюков и Кувшинская предложили ему поездку в Москву, он вспомнил о сестре и племяннице. Вспомнил и устыдился: в последнее время совсем забыл их, захлестнутый кипучей и тревожной жизнью общества. Он не ответил даже на письмо Елены и Кати. Теперь представлялся случай встретиться с ними.

И вот он в Москве. В родной Старой Конюшенной, в Малом Власьевском переулке. В укромном доме сестры, в маленькой уютной гостиной. С родными.

Он знал, что встретиться с ними еще раз до ареста не удастся, и говорил, говорил за столом безостановочно, не давая себе хоть на минуту задуматься и стараясь развеять скрытую печаль сестры. Она слушала его, радовалась встрече, улыбалась, но под улыбкой, в глубине глубоких ее глаз, таилась печаль. Моментами опа пристально всматривалась в глаза брата, пытаясь разгадать причину такой возбужденности, необычной даже для него, всегда в разговорах взволнованного, оживленного. Ей, конечно, хотелось знать, что происходит в его жизни, очень хотелось, но она, чуя какую-то тайну, ни о чем не расспрашивала, милая, деликатная сестрица.