Там, где кончается волшебство - Грэм Джойс

Мы вышли к небольшой полянке, прикрытой зарослями остролиста. Среди дубов и ясеней нас ожидали люди: их было, наверное, с дюжину. Я не узнала их во мраке ночи и вряд ли узнала бы при свете дня. Уильям принялся отвешивать угрюмые приветствия. Полянка подсвечивалась электрическими фонариками. У подножия большого дуба в прозрачных банках мерцали свечи.

Я с удивлением обнаружила, что между свечей зияет свежевырытая могила. Меня пробрал озноб: что, если они решили убить меня и закопать в лесу. Но тут же рядом с могилой я заметила носилки. На них лежало тело, завернутое в кусок муслина.

Я задохнулась:

— Мамочка! Мамочка!

Уильям подошел ко мне. Бережно взял мое лицо в шершавые ладони и с нежностью взглянул в глаза.

— Ты понимаешь? — спросил он. — Теперь ты понимаешь?

Слова застыли в горле. Я лишь кивнула, и он пошел к остальным. Целые семьи нераспустившихся колокольчиков были бережно выкорчеваны и аккуратными пластами сложены в сторону — нетронутые, вместе с землей вокруг корней. Великое множество мотыльков, влекомых светом и запахами растревоженной земли, порхало над могилой. Я подошла. Хотела посмотреть, что там — внизу, в черной дыре, куда мы все уйдем. Ох, если бы я могла, то отправилась бы с Мамочкой.

Стояла такая мгла, что дна могилы видно не было. Тот, кто ее копал, был настоящий мастер и пользовался очень острым орудием — столь ровными и выверенными были стенки. Лопата ювелирно рассекла паутину корней и белых нитевидных растительных волокон. Черная почва по краям могилы блестела влагой. Из ямы доносился затхлый и странно сладковатый запах. Я подняла голову — на другой стороне стояла Джудит. Она пыталась выжать из себя сочувственную улыбку.

— Шаг в сторону, — раздался незнакомый голос, и я сообразила, что обращаются ко мне.

Несколько человек подняли Мамочку с носилок и ждали сигнала, чтобы начать. Затем голос воскликнул:

— Матерь Божия! Что на вас надето?

Уильям посмотрел на незнакомца и с отвращением покачал седой головой.

Мужчины обвязали Мамочкино тело четырьмя веревками — новенькими, кипельно-белыми, с причудливыми узелками по всей длине. Концы веревок скинули к краям могилы, чтобы скорбящие могли за них держаться. Желающих оказалось больше, чем концов. Джудит знаком предложила мне взяться за ее веревку. Одну из женщин я узнала. Она делила веревку с еще одной знакомой, которая постоянно ощупывала языком зубной протез. Больше я никого не знала. Включая меня, я насчитала тринадцать человек.

Мамочку начали аккуратно опускать. Земля вокруг могилы, взбаламученная десятком ног, запахла перегноем. Во все стороны полетели мотыльки: одни порхали в воздухе, другие садились на тончайшую муслиновую ткань, в которую была завернута Мамочка. Как только тело коснулось дна, мы бросили веревки, и они упали в могилу.

Уильям откашлялся и просто произнес:

— Мамочка Каллен вернулась к тебе.

Не знаю, следовало ли повторять за ним слова, как в церкви, но никто этого не сделал. Все просто отошли от края, будто речь Уильяма послужила им сигналом. Если и так, я тот сигнал не поняла. Наверное, ожидала большего, но большего не происходило. Все молча смотрели, как человек с лопатой забрасывает могилу землей. Когда она была заполнена, они с Уильямом бережно подняли выкорчеванные побеги колокольчиков и высадили их обратно в потревоженную почву, и в ту же самую секунду с растений поднялись в воздух мириады мотыльков, собравшись в маленькое облако, в котором каждый мотылек был крошечной частичкой света.

— Мотыльки! — не сдержалась я.

Уильям оторвался от пересаживания колокольчиков и хмуро поглядел на меня. Потом продолжил. В итоге работа была проделана так чисто, что только очень пристальный осмотр грунта смог бы выявить следы захоронения. Хрустнув суставами, Уильям поднялся с колен и принялся отряхивать руки. Все было кончено. Скорбящие начали расходиться, и их фигуры постепенно таяли среди деревьев.

Уильям подошел ко мне, по-прежнему отряхивая руки. От долгого стояния на коленях у него, наверное, затекла нога, и он немного прихрамывал.

— Ты что, не знаешь, как Мамочка с тобой разговаривает?

— О чем вы? — спросила я.

— Я, видно, зря тут распинаюсь. Ты вообще хоть что-нибудь знаешь?

— Оставь ее, — вступилась Джудит. — У нее горе. — Она взяла меня за руку. Ее рука была теплой. — Я отведу тебя домой и посижу. Ты все равно сегодня не заснешь.

Я оглянулась в поисках Уильяма и остальных. Они ушли, исчезли средь деревьев. Ни звука, ни малейшего следа всех тех, кто несколько секунд назад еще толпился у могилы. Все испарились, словно духи. И свечи испарились. Побеги колокольчиков слегка покачивались как ни в чем не бывало. И даже мотыльки угомонились. Осталось только тихое поскрипывание старого дуба над Мамочкиной могилой.

Это поскрипывание будет со мной всегда.

Джудит и правда отвела меня домой, но я уговорила ее не оставаться — сказала, что хочу побыть одна. Мне нужно было многое сделать, к тому же мы слишком отдалились друг от друга. Она меня дежурно поцеловала и ушла.

Оставшись в одиночестве, я первым делом зажгла лампу и вытащила блокнот. Включила тихо «Зеленый лук», на повторе. Села за стол и принялась писать. Я записала все. Все, что мне рассказала Мамочка о тех, кого я знала и не знала. Сначала я записывала просто имена, и список растянулся на несколько страниц. Потом я передумала и принялась писать все заново — уже развернутыми предложениями, складывавшимися в абзацы.

Я начала с тех, что повыше положением, и постепенно спускалась вниз. Ох, у меня и было что сказать! И сколько!

Я просидела всю ночь в компании с «Зеленым луком». Луна, входящая в последнюю четверть, светила холодно и ясно. Поверх негромкой музыки слышно было, как переухиваются совы. Как гавкает самец лисицы и как покашливает барсук. Я исписала три блокнота убористыми мелкими каракулями. Вот уж не думала, что смогу так долго писать без остановки. Я прерывалась, только чтобы помассировать ноющую кисть или сходить по нужде. Писала, когда природа стихла, продолжила писать, когда послышалось первое пение птиц, и не остановилась, когда умолкли утренние хоры.

Моя ручка шепталась со страницей. Она ей изливала душу. И хоть я писала, писала яростно и словно в лихорадке, чиркая ручкой по бумаге, мне чудилось, что я бегу, скачу, как заяц, в припадке неожиданной свободы, и лапы мои оставляют отпечатки на земле и на траве, слагающиеся в знаки, не требующие объяснений.

По окончании моего графоманского марафона я вырубилась прямо в кресле и пробудилась от стука в дверь. Стучала Грета. Я еле поднялась.

Она опять смеялась, черт ее раздери.

— Вот это да, Осока, вид у тебя, словно только что проснулась.

— Я только что проснулась.

— Но на дворе давно уже день.

— Да неужели. Тогда входи.

Я вспомнила, что на столе лежат блокноты. По-быстренькому их забрала и спрятала на потайную полку за банкой из-под чая, рядом с секретным хранилищем Мамочкиных волос и ногтей.

— Ты чем тут занималась? — слепила меня улыбкой Грета. Я что-то промычала, а она спросила: — Знахарством?

Не знаю, что она имела в виду, но я не собиралась продолжать беседу в том же духе. Внутри себя я все еще спала, свернувшись клубком. К тому же мне нужно было морально подготовиться к предстоящим фальшивым похоронам. Короче, я спросила, что привело ее ко мне.

— Не знаю даже, как сказать, — промолвила она.

Я сразу же решила, что ее послал Чез замолвить за него словечко. Сейчас она мне скажет, какой он достойный человек и как это на него не похоже. Что вышло какое-то чудовищное недоразумение.

— Смелей, — сказала я.

— Ну ладно. Хороню. Хватит ходить вокруг да около. Вот сейчас прямо возьму да и скажу.

— Грета!

— Все. Я беременна. Хочу избавиться от ребенка.

Я сразу же проснулась. Ну я и дура. И где мое хваленое умение видеть людей насквозь? А эта коза тоже хороша — сияет передо мной, как рождественская елка, и говорит, что хочет сделать аборт.

— Выходит, месячных у тебя в последний раз не было? Какой срок? Только не ври. — Все это было сказано на автомате.

— Недель десять-двенадцать, — ответила она.

А я все думала: ну хоть сейчас ты перестанешь улыбаться?!

— От Чеза? — спросила я, решив, что тогда просто прокляну его.

Но она, как ни странно, замотала головой.

— Нет?

— От Люка.

— Уверена? Ты же говорила, что Чез, вроде… тоже твой парень.

— Говорила. Скорее, любовник.

— Тогда откуда ты знаешь?

— Осока, женщина всегда знает, кто отец ребенка.

Ее улыбка уже не лезла ни в какие ворота и изрядно меня бесила. Небось Грета исходила из каких-то мистических соображений. У женщин всегда так с определением отцовства, и в большинстве случаев это бред собачий. В подобных ситуациях Мамочка говорила, что себе верить нельзя и сердцу своему тоже верить нельзя, потому что сердце говорит нам только то, что мы хотим услышать. Я знала, что верить здесь можно только анализу крови. О чем и не преминула сказать Грете. Она хотя бы перестала лыбиться. Просто не передать, как я обрадовалась.