Перл - Шан Хьюз

подойдет? Можно же похоронить кулон? Пора бы уже и ей обзавестись собственным надгробьем.

Да, можно заменить истлевшую бумажку внутри серебряного оберега, можно написать его имя золотом, как в той песне. Можно похоронить кулон рядом с могильным камнем ее сына и поставить там надгробье и для нее. Сюзанна выберет одного из резных ангелов, стоящих на лестнице, и положит его рядом с могилкой. Я спою «Зеленую тропку». Мы посадим там лимонник или лаванду. В следующем году на Бдениях в списках усопших зачитают и ее имя — вместе с теми, чьи останки были похоронены на церковном кладбище за прошедшие двенадцать месяцев. Маргарет Браун, усопшая.

21

Проблема со счастьем

Зеленая тропка,

Трава зелена.

Моя ты красотка,

Юна и нежна.

Вот всё для тебя —

Молоко и шелка,

И золотом имя

Выводит рука.

Всем хочется знать, отчего она была так несчастна. Что делало ее несчастной? Они перевернули вверх дном весь дом, выискивая признаки ее несчастья. Не то искали. В поисках ее горя они уничтожили свидетельства обратного. Она была счастлива. Я помню, как она пела. Помню, как она готовила люльку для Джо. Помню, как сияло ее лицо, когда она вынимала его из люльки, целовала в носик, а он смеялся.

Она была счастлива. В этом-то и беда. Она была так счастлива, что разучилась грустить. Ее дни перетекали один в другой, она засыпала на моей кровати, читая мне «Алису», забывала, какую главу мы читали накануне, и перечитывала ее по второму разу, и нас обеих это устраивало; она забывала, с чем мы вчера пили чай, и готовила тот же самый десерт, сама над собой смеясь по этому поводу; она засыпала, кормила ребенка, пекла хлеб, и так по кругу.

Она теряла счет дням и заодно теряла способность отслеживать свою печаль. Когда печаль вернулась, мама оказалась перед ней безоружна. Та коварно подкралась и набросилась на маму с обвинениями: как ты могла обо мне забыть? Как ты смеешь быть счастливой? И мама была слишком уставшей, слишком незащищенной, слишком радостной, чтобы сопротивляться. Печаль выдернула ее из этого счастья, увела ее к реке и утащила под воду.

К нашему старому дому ведет дорога под названием Финсдейл. Фин — так в старину называли дьявола. Получается — дьявольская тропа. Если спросить, откуда такое название, любой скажет, что дело в частых разливах реки. Улица всегда была опасным местом, до того как появился мост. Она не похожа на пристанище дьявола. Тут пахнет диким чесноком. Тут везде растет крапива. Улица темная, извилистая, а чесночный дух буквально разъедает глаза, когда шагаешь через него в резиновых сапогах, сминая яркие листья. Берег реки песчаный — розово-полосатый, мягкий, он легко осыпается и ложится волнами.

В тот год, когда она исчезла, русло ручья было истоптано множеством сапог до красной грязи. Вода стала густой, бурой и мутной. Песчаные отмели на повороте были изрезаны глубокими ямами. На поле у реки стояло стадо быков. Они выстроились сплошной шеренгой пышущих жаром мышц и дышали на нас соленой горячей травой через огромные квадратные ноздри. В движении они казались сплошной массой мух, и стук их копыт звучал в тишине раскатами грома.

Они истоптали копытами весь берег, превратили его в месиво, уничтожив единственное доказательство того, что мама была там, единственный отпечаток босой ноги на берегу. Когда полицейские прекратили бродить туда-сюда по нашему саду, разбирая сарай, выгребая все из хозяйственных построек, копаясь в бельевых корзинах, книгах, игрушках, стопках рисунков, каталогах семян и во всяких интересных штуках, которые мы прятали в огороде, казалось, что по нашему дому и участку тоже пронеслось стадо быков.

Они все искали какую-нибудь записку. А ее не надо было искать. Этой запиской было все, что она оставила нам. Песни, которые засели в моей голове, сказки, считалочки, разговоры с мертвыми. Чайник, стоящий посреди стола, чтобы дети не дотянулись. Полная корзина обрезков шерсти, чтобы мне было с чем играть, пока она спит. Хлебное тесто, оставленное подниматься на нижнем уровне плиты. Запах свежей мяты, доносящийся сквозь отрытое окно. Сушащееся во дворе белье. Закладка в лежащей под моей подушкой «Алисе». Цветная карандашная стружка в мусорном ведре на кухне. Недовязанный полосатый свитер Джо на вырост. Каталоги семян в углу на подоконнике.

Записка гласила: когда малыш проснется, я буду дома. Я спущусь вниз, поблагодарю миссис Уинн за почищенную картошку, выглаженное белье и вымытый кухонный пол. Я испеку хлеб и заварю свежий чай. Я принесу высохшее белье и аккуратно его сложу. Я буду сеять семена, пересаживать рассаду и выдергивать мяту, чтобы освободить место на грядке. Я довяжу этот свитер и дождусь, когда мой ребенок дорастет до него, вырастет из него и дорастет до следующего.

Каждый раз, когда какие-то люди ходили по саду, оставляли на веревках белье, то мокнувшее под дождем, то пересыхающее, когда они роняли пакетики с семенами и позволяли хлебу разбухнуть на всю духовку, когда случайно распускали вязание, — они уничтожали записку. Текст этой записки был во всем, но они все сломали: смысл исчез, аромат мяты втоптался в грязь, хлебный дух превратился в запах квашни, каталоги намокли и слиплись, «Алиса» замерла, страница осталась неперевернутой, свитер распустился.

До ее исчезновения все в моей жизни говорило о счастье. Даже наши ежегодные вылазки в память о моем брате — и те казались мне увлекательным зимним пикником. Но спустя несколько недель после ее ухода все вывернулось наизнанку. Это мы все вывернули в поисках скрытых признаков несчастья. И к тому времени, когда мы додумались остановиться и сказать себе: «Давай-ка аккуратнее, если сломаешь — обратно не соберешь», было уже слишком поздно.

Я как-то проснулась от холода, время едва перевалило за полночь. Из открытого окна на лестнице сквозило, слышался тихий шум машин, и что-то было не так. Собака тоже проснулась, потопталась кругами в своей лежанке, потом снова легла. Сюзанна? Я потянулась, чтобы включить ночник, а потом передумала. Что-то определенно не так. На лестнице послышались шаги, кто-то шуршал носками по ковру и тихонько дышал. Только вот Сюзанна сегодня ночевала у подруги. И приближающиеся шаги не были поступью Сюзанны. Это были мамины шаги. И запах луковой шелухи вперемешку с чайным листом и детской присыпкой был ее запахом — именно эти запахи она всегда приносила с собой, когда приходила подоткнуть мне перед сном одеяло.

Я почувствовала, как она забирается ко мне в постель. Я подумала: может быть, это я так умираю? Может, поэтому у меня так странно ноет в груди? Она пришла за мной. Какое облегчение: скоро все закончится, и на мне не будет никакой вины. Ну никто же не обвинит меня в том, что я умерла во сне.

Она пригладила мне волосы, заправила их за уши. От ее рук пахло нашей старой кухней, мокрым камнем и садом, тугим рыжим бруском дегтярного мыла, ванилью и ее собственной чистой кожей. Ее рука легла мне на грудь — так легко, будто она пыталась убрать синяк, не прикасаясь к коже. Я хотела сказать — я старалась, я, честное слово, старалась, мне так тяжело, я больше не могу — но у меня перехватило дыхание.

Она вдруг обняла меня, и воздух вернулся, сразу весь, я чуть не захлебнулась вдохом, как старый автомобиль, который заводится на холоде. И она сказала:

— С твоим сердцем все в порядке, Марианна. Нет, оно не разбито.

И я поняла, что она права.

А потом она исчезла. Я легко и свободно перекатилась на другой