Перл - Шан Хьюз

в мир фей, вырезанные на корнях деревьев и раскрашенные с помощью коктейльной трубочки, кончик которой я макала в краску.

Я могла разыграть весь сюжет песенки о развеселых цыганах — от окна спальни, где я пела первый куплет, высовываясь и высматривая, не поют ли у ворот цыгане, потом сбрасывая туфли на высоких каблуках — испанские, о! — по пути к задней двери и наружу, куда я мчалась на верном пони, в роли которого выступала покосившаяся яблоня с натянутыми вместо вожжей веревками, и дальше в поле, где можно было лежать под звездами и слушать их прекрасную песнь.

А где-то позади, играя скучную роль покинутого супруга, оставалась моя мама; она старательно притворялась, что не видит, куда я подевалась, и напевала надтреснутым голосом: «Он мчался вперед и он мчался назад, на север скакал и на юг», носилась по всему саду из угла в угол в резиновых сапогах, а потом находила меня и специальным строгим тоном пела партию супруга:

Что же ты бросила земли и дом,

И муженька своего?

Деньги расшвыривая за окном

Для развеселых цыган, о!

А я демонстративно вскакивала на ноги, упирала руки в бока и пела в ответ:

Мне наплевать на земли и дом,

На муженька своего!

Деньги — пустое, когда за окном

Толпа развеселых цыган, о!

Мне годами не приходило в голову, что любимая песня моей мамы посвящена побегу из дома, в который не берешь с собой ничего, даже обувь. И даже когда муж ищет тебя повсюду, скачет на север и юг, на запад и на восток, ты отказываешься от него. Зачем тебе вся эта чепуха? Зачем тебе простыни, туфли, деньги, высокие перины, золото? Зачем, если можно просто лежать в траве и слушать дивные песни?

Если бы я могла снова разыграть всю эту песню, я бы разыграла ее — с реквизитом и костюмами, я бы выгрызла ее из-под их идеальной террасы, из-под корней на давно исчезнувших грядках и скелетов похороненных бентамок, я бы пела, пока не окажусь в том поле и не встану перед собственной матерью, и не потребую ответа за ее побег.

Как ты могла оставить свои земли и дом? Свою дочь? Своего крохотного сына?

Я бежала к ярмарке с пыльцой в глотке, с полным носом запахов дизеля, попкорна и хот-догов, я думала о Сюзанне, которая катается с новыми знакомыми на «летающей колбасе», третьей в маленькой машинке и единственной не местной, и размышляла. А вдруг она испугалась, но постеснялась в этом признаться? Хорошо ли ее приняли, решился ли кто-то похвалить ее прическу или одежду, как обычно делают девочки, когда хотят с кем-то подружиться? Как я ее нарядила в тот день — правильно или нет? Ей понравилось, как я ее заплела?

Я представляла, как она взлетает над церковным двориком, машет своими длинными ножками в брючках из секонд-хенда, украшенных новенькой тесьмой, видит меня, бегущую по тропинке. Может, она хочет, чтобы я не спешила? Или я, наоборот, уже опоздала? К тому моменту, когда я подошла достаточно близко, чтобы услышать ее восторженный визг и увидеть, как она пролетает буквально над моей головой, я была зла как черт на мою маму.

Вперед, можешь свалить из дома, оставить и свои земли, и своего мужа, и деньги, и свои неудобные туфли вместе со всем, что они олицетворяют, но едва ты дойдешь до развилки — представь, как твой ребенок плачет, просыпаясь без тебя, представь — и молоко само польется у тебя из груди, намочит ткань платья, прилепив ее к животу, и тогда ты повернешь обратно. Сто процентов.

На самом деле это была не мамина любимая песня, а моя. Я любила наряжаться, мастерить драгоценности из фольги, надевать туфли на высоких каблуках и длинное платье, я любила лошадку с веревочными поводьями, я любила эти песенные вопросы и ответы, я любила прятки в саду. Наверное, маму от всего этого уже тошнило, как и от постоянной унылой роли брошенного мужа, ради которой она вынуждена была отвлекаться от стирки, от вымешивания теста, от чистки помидоров, вскакивать в седло воображаемой лошади, чтобы потом быть отверженной посреди пастбища.

Я уже прошла через период, когда моей собственной дочери было пять, шесть, семь лет, и она обожала игру «давай представим». Я точно знаю, как это — отвлекаться от своего основного занятия, чтобы побыть принцессой, а чаще — злодейкой, с рычанием топать по комнате и стараться не выйти из себя, потому что в это время на плите выкипает рис.

Это я все время пела про бегство с развеселыми цыганами. Мама предпочитала другую историю, в которой надо было сперва ехать на север, потом на юг, потом на восток, потом на запад, а в конце путешествия находить, что искала, — и не свою сбежавшую невесту, а место, которое сможешь назвать домом.

Это история про девочку, которую держала на земле пара железных башмаков. Очень похоже на мою маму, которая выбегала под дождь в заляпанных грязью резиновых сапогах, чтобы успеть до заката найти последнюю курочку и запереть ее в курятнике на ночь. История такая.

Жила-была принцесса, которую с самого детства заточили в высокой башне. Во всяком случае, те, кто передавал ей еду в маленькой корзиночке, называли ее принцессой. Может быть, она ею вовсе не была. Может быть, она все это придумала от долгого одиночества. Никто точно не знает. Да это и не важно. Она мечтала повидать мир за стенами башни, но оттуда не было выхода.

Однажды в стране началась ужасная война. Люди, которые приносили ей еду, убежали или погибли, да и еды никакой не осталось. Поля стояли выжженными, а животные умирали от голода.

И девочка поняла, что придется искать выход самостоятельно. Земля была далеко внизу, веревку свить было не из чего, так что она решила сделать подкоп через всю башню. Девочка не знала, сколько времени это займет, так что надо было расходовать оставшуюся еду очень экономно.

Чем дальше, тем сложнее было рыть. Очень скоро ее одежда превратилась в лохмотья, израненные руки загрубели, а прекрасные волосы так покрылись пылью и грязью, что проще было их отрезать. У нее закончилась еда, но она знала, что единственная ее надежда — это дальше рыть вглубь, так что она пила дождевую воду, стекающую с крыши, и ела мох и насекомых, ползавших по стенам башни.

Когда она наконец прокопала проход до земли и выбралась наружу, то выглядела совсем не как принцесса.

Она встретила старушку, такую же немощную и грязную, старушка пустила ее погреться у огня, поделилась куском хлеба и сказала: «Придется пару железных башмаков истоптать, чтобы найти то, чего ищешь».

Поутру старушки нигде не было, зато на своих ногах девочка обнаружила железные башмаки. В них было неудобно, да и девочка раньше никогда в жизни никуда не ходила, однако снять их было невозможно, так что пришлось отправляться в путь.

Она шла на север, потом на юг, потом на восток, потом на запад, работала в поле и где угодно, лишь бы заработать на пропитание, ночевала в сараях, и под забором, и с животными в хлеву, чтоб было теплее, пока однажды утром не почувствовала землю под ногами. Ее железные башками истерлись, и она стояла босыми ступнями в грязи.

С каким наслаждением она избавилась от башмаков! Она осмотрелась и увидела детей, играющих на развалинах старой башни и перелезающих через ее разрушенные стены. Вокруг колосились поля, с ферм доносилось кудахтанье кур, хрюканье свиней, а вокруг бродили козы и терлись о заборы.

Она спросила детей, что это за страна, и удивилась, услышав в ответ родную речь. В долгом пути она слышала множество разных наречий. Дети рассказали ей, что когда-то в этой башне была заточена несчастная девочка. Как ей, должно быть, тяжело там жилось. Они сказали, что никто не знает о ее судьбе в годы войны.

Она рассказала им, как выбралась из башни, и они так впечатлились, что повели