Перл - Шан Хьюз

ее знакомиться с новым королем. Король был рад увидеть ее живой и с радостью приветствовал ее на родине, где она счастливо жила до конца своих дней. А дети все играли на обломках башни и рассказывали всем ее историю, и никто больше никогда не запирал своих детей в высоких башнях.

Ладно, допустим, она немного добавила от себя в этой сказке. Например, в конце. Еще, может, по чуть-чуть в начале и в середине. Но концовка меня вполне устраивала. Когда мама рассказывала мне эту сказку, она в самом конце смотрела по сторонам, на своих кур, копошащихся в траве, на усыпанные ягодами кусты, а потом снимала резиновые сапоги, зарывалась босыми ступнями в траву, и я понимала, что эта принцесса — она, и что она вернулась домой, где будет жить долго и счастливо до конца своих дней, не обращая внимания на руины старой дурацкой башни, о которой никто уже и не помнит.

20

Зеленая часовня

Соломон Гранди

В понедельник рождён,

Во вторник крещён,

В среду обвенчан,

В четверг покалечен,

В пятницу болен,

В субботу помер,

В воскресенье отпели —

Всего за неделю

прожил свой век Соломон.

Иногда я не помню о маме ничего. Целыми днями я, бывает, думаю о других вещах — о таких, которые не оставляют места тоске по ней. Я поступаю так нарочно — концентрируюсь на другом. Когда я рисую, то забываю о ней. Я забываю обо всем. Приходится ставить на телефоне будильник, чтобы отвлечься и собрать Сюзанну или приготовить обед. А когда время истекает, когда я возвращаюсь в привычный мир, возвращается и она — проблеском на границе поля зрения, сумрачной пустотой, чувством вины, закрывающейся дверью, легким дуновением, похожим на аромат сада, слабым соломенным привкусом. Отсутствием.

Я неделями с ней не разговаривала. Я бывала в новых местах и не думала о том, что надо рассказать ей обо всем увиденном. Я не дописала свою невозможную книгу о ней, оставляя рукописи на чердаках съемного жилья и забывая достать их из чулана при выселении. Без нее я получила диплом, забеременела и не позвонила ей, фотографировала свою новорожденную дочь и не отправила ей ни единого снимка. Я покинула то место, где знала ее, — во всех смыслах. Между нами пролегло расстояние. Время и я — вот кто его проложил. Мне просто нужно было дождаться, когда это случится само.

Забыть — не самое страшное. Помнить — тоже. Самое страшное — это когда ты забыла, а потом вдруг вспоминаешь. Это ловушка. Ты забываешь на миг, на день, на неделю, на месяц — а когда вспоминаешь, это всегда происходит одинаково. Воспоминания вливаются в лимфатическую систему, и ты вспоминаешь боль. И какая-то часть тебя думает: может, с этой болью уже можно что-то сделать? Это предательство. Себя за такое ненавидишь.

Можно было бы подумать, что я привыкла — ворошить эти воспоминания так, будто вновь и вновь перекапываешь один и тот же участок земли, подбирая те же самые осколки разбитой посуды, выискивая ответы. Но по какой-то причине я не связала ту серебристую коробочку с мамой. Она слишком была похожа на игрушку. Я не помнила, чтобы мама ее носила. И к тому же это Джо закопал в саду коробку с сокровищами.

Возвращаясь с Бдений, мы с Сюзанной заехали к Эдварду и Джо, собираясь сперва заказать какой-то китайской еды, а потом уже направляться домой. Мы сидели все вместе за круглым столом и изучали меню, успели трижды передумать, что заказать, как вдруг Сюзанна вспомнила про конверт.

— Слушай, люди из старого дома нашли что-то из твоих сокровищ.

— О, хорошо. Игрушки?

— Нет, там коробочка. Я принесу из машины.

Сюзанна встряхнула конверт, и из него в корзинку с подсохшими яблоками высыпалось облако песчаной пыли и та безделушка. Джо взял ее, перевернул. Потом сдвинул защелку сбоку, и коробочка открылась. Эдвард сказал: «Ну-ка, минутку. Покажи».

В тот же миг воздух вокруг изменился. Сгустился. Стал неприятным на вкус. Эдвард сжал коробочку в кулаке, потом разжал пальцы. Я вдруг обратила внимание, как состарились его руки: кожа стала сухой и желтой, как пергамент, на фалангах выросли белые волоски, линии на ладонях стали резче. Я накрыла его руку своей, а Джо спросил: «Что это?» Эдвард снова сжал кулак и обхватил его другой рукой, будто боялся потерять.

— Это мамин кулон. Она очень его любила. Они не сказали, где нашли его?

— Сказали. В сорочьем гнезде. Он был на ней, когда она ушла?

— Нет. Кулон потерялся за несколько месяцев до того. Еще до рождения Джо. Мы искали везде, где она обычно копалась, но не нашли. Хотя сад же большой.

— Я этого кулона на ней не видела.

— Нет? Ну, она его иногда снимала.

Джо протянул руку к кулону, сдул с него пыль, открыл и закрыл его.

— А что в нем лежало? Тут чего-то не хватает.

— Это оберег. По традиции в нем хранят молитву. Но бумажка внутри постоянно намокала или пачкалась, ее приходилось постоянно обновлять. Там была только дата, десятое февраля. Она даже его имя не писала.

— День рождения Джонатана? Десятого февраля?

— Да.

— Так ведь ей и незачем было носить его на себе. Неужели она могла забыть, как его зовут?

— Нет. Просто она считала это плохой приметой — записывать его имя. Ну знаешь, будто даешь имя кукле вуду. Называя кого-то, ты будто творишь колдовство.

— Как Румпельштильцхен[13].

— Именно.

— Значит, вместо имени она записала дату?

— Что-то вроде того. Тоже колдовство, но не опасное.

Джо и Сюзанна обменялись взглядами. Джо сказал: «Кажется, нам всем не помешает поесть. Давайте мы с Сюзи сходим в китайское кафе и принесем еды?» Я взяла Эдварда за руку, и мы с ним сидели, как двое больных, как глубокие старики, касаясь друг друга настолько осторожно, будто слишком сильное рукопожатие могло причинить боль. Они ушли, потом вернулись, вспомнив, что в кафе принимают только наличку, обчистили кошельки всех присутствующих и снова ушли; и Эдвард сказал:

— Ей не обязательно было носить кулон, чтобы помнить его. И день его рождения.

— Знаю, — ответила я. — Но кажется, она его пропустила. Слишком поздно вспомнила. Кажется, в тот год, когда родился Джо, она забыла.

— Но она ушла к реке.

— С опозданием. Она ушла двадцать третьего. На тринадцать дней позже.

Я хотела рассказать ему, что на самом деле мы туда ходили каждый год. Мы брали с собой цветы и свечу в банке. Пели песню. Она рассказывала мне про сэра Гавейна и его путешествие в Зеленую часовню. Я знала, что это полагается делать в конкретный день. Даже если шел сильный дождь, поход не отменялся. Даже если дорогу размывало.

Часто приходилось брать зонтик, потому и банки, и свечи, и спички, и цветы в старой коробке от мороженого — все укладывалось в рюкзак. Мы обували резиновые сапоги, но все равно вязли в грязи. Мы шли через поле, где росли старые плакучие ивы, похожие на огромные клетки — это поле называли Драконьим. Потом первый мост, потом второй.

Я помню, как однажды несла с собой деревянного зайчика. Не знаю зачем. Может, мне так захотелось, а может, мама решила принести ему подарочек в день рождения. Мы пели песни. Песни, в которых чередуются вопросы и ответы, хотя мы шли по дорожке друг за другом и в дождь практически ничего не слышали в капюшонах.

Вот еще двоих бери! Ах, камыш зеленый!

А кого