В объятьях олигарха - Анатолий Афанасьев

— Ах, вот ты о чем, — понял наконец Леха Жбан. — Значит, непосвященный. Но мог бы сам догадаться: все, что ты видишь, маскировка. Почему не расспросил ни о чем Улиту, с ним у тебя вроде бы вась–вась?

— Маскировка? Хочешь сказать, все эти блиндажи, голубиная почта и все прочее — только видимость? И что же за этим скрывается?

— Будет приказ, сам увидишь, — важно ответил Леха. — Вроде ты парень башковитый, Митяй, личину умеешь менять, а иногда такое ляпнешь, тошно слушать.

— Что же такое я ляпнул, от чего тебе тошно? — в свой черед насупился Митя. Они сидели у вечернего костра вдвоем, поблизости затихал к ночи лагерь. Дозорный Тишка Кафтан от скуки поглядывал за ними из–за соснового ствола. Молоденький совсем, лет пятнадцати, играл в чукчу.

— Как думаешь, — сощурился Леха, — Россию отдали и назад не заберем? Зачем тогда жить?

Митю поразил и сам вопрос, и какая–то неожиданная злоба, проступившая в голосе мирного ратоборца. Злоба, не сулившая ничего хорошего. Никому. И ее носителю тоже. Митя ответил растерянно:

— Как вернешь, она давно не наша.

— Кто тебе наплел? Болтуны московские?

— Это правда, Леха. Пустыми мечтами бабы себя тешат. История обратного хода не имеет. Наши предки все просрали.

— Предки, значит, виноваты?

Злоба в зрачках и в голосе не утихала, и Мите показалось, опекун нацелился врезать ему по рогам.

— Успокойся, ты чего? Я ведь не радуюсь, горюю. Но чего не вернуть, того не вернуть. Подохнем холопами, как и жили.

— За себя отвечай, не за всех, — посоветовал Леха. — Только запомни, холопы не те, кто на самом деле холопы, а те, кто про себя так думает. Так–то, москвич. Каша у тебя в голове.

Митя не захотел продолжать опасный разговор. Он выудил из золы картофелину, обдул, покидал из ладони в ладонь — и съел, обжигаясь, вместе с похрустывающей корочкой. Чуть позже спросил:

— Леха, а ты сам видел Марфу–кудесницу?

Он и раньше об этом спрашивал, но опекун как–то ловко уклонялся от ответа. Сейчас вдруг заговорил охотно.

— Вот именно, Марфа. По–твоему, тоже холопка?

— Откуда мне знать. Какая она?

— Какая? Как и все, обыкновенная женщина. Из бывших пенсионерок. Пришлая, как и ты. На Северах десять лет назад про нее слыхом не слыхали.

— Так ты видел ее или нет?

— Видел, не видел, ну чего заладил? — Леха хотел вторично разозлиться, но внезапно заулыбался. — А знаешь, сколько за нее деньжищ дают?

— Вроде десять лимонов?

— Ага, десять. Но поймать не могут. Был случай, Марфа в скиту жила, силу копила, не здесь, в срединной полосе, куда колпак не достает… Выследили ее, окружили. Весь лес взяли в кольцо. Технику согнали со всего региона, самых крутых коммандос послали, чтобы взять живой или мертвой. Представь, Митяй, на одну бабу — целое войско.

А Марфа в хибенке сидит, из оконца поглядывает. Главный генерал, сука отвязная, по кличке Проколотый Баллон, команду дал: выкурить стерву напалмом. И чем кончилось, как думаешь, Митяй?! — У опекуна глаза светились вдохновением.

— Почем я знаю.

— Взрыв произошел наподобие ядерного. Вся округа запылала, все войско полегло, кроме Проколотого Баллона. Он заговоренный оказался, с легкими из нержавейки. От него потом сведения получили, как из черного ящика. А на месте скита, слышь, Митяй, забил родник чудодейственной силы. Кто набредет, кому удастся водицы испить, тот две жизни живет заместо одной…

Возбуждение у Лехи угасло, глядел на новобранца с подозрением.

— Кажись, Митяй, не совсем веришь, а?

— Почему не верю? Очень даже верю. Мало ли чудес на свете. У меня был знакомый бомж, дядька Григорий…

— Погоди со своим Григорием… Марфа и есть чудо. Напряги умишко–то. Как ее можно увидеть, пока сама не позовет?

— И то верно, — согласился Митя. У него прежде не было друзей, Леха первый, кто открыл ему душу, и Митя испытывал такую нежность к сильному, ловкому, неустрашимому, чуть–чуть заколдованному ратоборцу, как если бы увидел свое отражение в проточной воде.

В награду за успешный экзамен ему разрешили свидание с Дашей. Причем тут была такая тонкость: он на это свидание не напрашивался. Вообще никого о «матрешке» не спрашивал и не знал, что с ней. Даже бывая у полковника, из гордости делал будто и не помнит ее, а Улита, лукаво поглядывая, молчал. Митя строго соблюдал неписаное правило: настоящий мужчина, хоть и руссиянин, не станет переживать из–за бабы, это стыдно, унизительно, но тоска томила с каждым днем все пуще. Рыжая крепко запустила ноготки в его сердце, не отпускала ни во сне, ни наяву. Бывало, после утомительного дня только приклонит голову на камушек, только веки сомкнет в блаженной усталости, кажется, пинками не подымешь, а она, рыжая затейница, тут как тут. Присядет рядом, пальчиком прикоснется к губам: «Бедный Митенька, устал мой мальчик, ой–ой- ой!» Он руки протянет, чтобы обнять, а в них пустота. Откроет глаза — да вот же она, озорница, смеется, строит умильные рожицы. Глубокая зелень, как тина, в очах. «Ну, что же ты, Митенька, хочешь, возьми, я не прячусь»… Разбери после этого, где сон, где явь.

А тут, после утренней пробежки через бурелом Данилка Гамаюн отозвал в сторонку:

— В монастырь найдешь дорогу, Митяй?

— В какой монастырь?

— Дак в тот, где зазноба осталась.

Митя насторожился, но в глазах у сотника ничего, кроме приязни.

— Найду, коли надо, а что?

— Ничего. Можешь навестить, но так, чтобы к вечеру вернуться.

— Зачем мне это? — не поддался Митя.

— Не хочешь, не надо. Я ведь…

— А кто разрешил?

— Моего слова, выходит, мало? — ненатурально нахмурился сотник.

— Сам знаешь, что мало, Гамаюн.

— Что ж, верно… Улита тебе кланяется. Доволен старик, как ты русалку изобразил.

У ворот в поселок, на дощатом настиле встретил его не кто иной, как кудлатый Егорка, гонец по особым поручениям. Заплясал, обрадовался, словно вернувшемуся родичу. Когда шли по улице, женщины в палисадниках приветливо их окликали, махали платками — и не только Егорке, как в первый раз, но и Мите. Двое голопузых детенышей вывалились из калитки, с визгом покатились под ноги. Егорка подбросил к небу одного, Митя — детеныш повис на ноге — второго. Значит, его принимали за своего. Он и сам чувствовал себя своим. Серые избы, огороды, скотину на дворах, просветленные лица женщин — все вокруг видел каким–то новым, умиленным зрением.

Миновали кирпичное здание, где его принимал полковник Улита (следующие два раза Митя встречался с ним в лесном бункере); так же на крылечке сидел дюжий детина в тельняшке, с звуковым ускорителем, но на сей раз не грозился пульнуть, напротив, весело окликнул:

— Эй, Егорша, заходи, чайку попьем. Баранки свежие есть.

— Некогда, — отозвался гонец. — Тетка Дуня вернулась, не знаешь?

Детина надулся.

— Не сторож я твоей тетке, Егорша.

В самом конце улицы, у крайнего дома, на огороде молодая женщина, низко согнувшись, пропалывала клубничную грядку. Митя ее не сразу узнал. В длинном сером платье, раскинувшемся колоколом, с головой, туго схваченной темной косынкой, волос не видать, — крестьянка и крестьянка. Женщина подняла голову, сверкнули изумруды глаз, и Митя обмер, будто от изнеможения. Даша выпрямилась, уронила руки, покачнулась — и снова он услышал заветное, сердечное:

— Ой, Митенька!

Чуть позже сидели в избе у оконца, и Даша угощала его клюквенной настойкой. Егорка откланялся, не заходя на двор. Понимал, времени у них мало, и не стал мешать.

Разговор вязался плохо, Митя чувствовал, перед ним другая женщина, незнакомая, не та, которая была раньше, не «матрешка», не мутантка, не просветленная, а какая–то чужая. Как поживаешь, спросил Митя. И Даша охотно рассказала, что поживает хорошо, в трудах и молитвах, ни о чем не жалеет и никуда больше не стремится. С ней еще восемь на- сельниц, но сегодня с утра все отправились в лес по грибы.

— Тебя почему не взяли?

— На мне ужин и уборка по дому, — спокойно ответила Даша. — Сам ты как, Митенька?

Митя сказал, что у него тоже все в порядке, на днях поставили в дружину. Похвалился, что прошел первое испытание и все им довольны, включая полковника Улиту.

— Не о том говорим, да, Митенька? — улыбнулась Даша.

— О чем еще говорить? — будто удивился Митя. — Повидались, и ладно.

Черная тоска его давила, похожая на наркотическую ломку.

— Спасибо за угощение… Пожалуй, пойду. К вечеру добраться надо, а путь неблизкий.

Стал подниматься, круша железо в позвоночнике, но Даша первая вскочила, повисла на нем. Так тяжко повисла, что оба упали на пол. И там, лежа на полу, Даша по секрету прошептала в ухо:

— Не могу без тебя, Митенька. Как хочешь, а вовсе не могу. Пожалей меня, голубчик.

Также шепотом Митя уточнил: