Тиран в шелковых перчатках - Мариус Габриэль

но она слышала, что на «Левом берегу, который по традиции считался более революционно настроенной частью города, граждане откликнулись на очередной призыв к оружию. Она не могла упустить такое событие. Взяв фотоаппарат и надев самое потрепанное пальто и разношенные туфли, Купер пешком (поскольку водители такси и автобусов тоже бастовали) отправилась в Латинский квартал.

Неподалеку от площади Сен-Мишель она наткнулась на баррикаду. Для нее использовали уличный писсуар. Купер так и не смогла привыкнуть к этим чугунным сооружениям, которые встречались даже на самых нарядных улицах Парижа и были спроектированы так, что снаружи можно было разглядеть ноги тех, кто ими пользовался (а пользовались ими исключительно мужчины). Этот писсуар выворотили из мостовой и оттащили на середину улицы, где он представлял собой серьезное, весом в тонну, препятствие для любого транспорта. Защищал баррикаду отряд из мужчин и женщин, человек двадцать-тридцать. Купер сделала пару фотографий, но сомневалась, примет ли редактор хоть какого-нибудь издания фото общественного туалета в качестве политического символа.

— Мы вас не пропустим, — заявила Купер одна из защитниц баррикады, швырнув ей обратно журналистское удостоверение. — Мы здесь, чтобы задерживать всех фашистских ублюдков.

— Но я не фашистка! — запротестовала Купер.

Мужчина в белой нарукавной повязке участника Сопротивления и армейской каске неспешно подошел к ней. Он был небрит, к нижней губе прилип окурок «Галуаза».

— Салют, камрад! Помните меня?

Она узнала его по лицу с резкими морщинами и беспечно-дерзкой манере — Франсуа Жиру, самопровозглашенный партизанский лидер, познакомивший ее с Кристианом Диором.

— Месье Жиру! Как поживаете?

Тот пожал плечами:

— Соmmе со, соmmе cа[54]. Служу Революции, как обычно. — Он отогнул полу пиджака, демонстрируя черно-красную ленту, приколотую к блузону. — Мне дали Medaille de la Resistance[55].

Купер заметила заткнутый за пояс револьвер.

— Поздравляю!

— А должны были вручить Legion d’honneur[56], — сказал он обиженно. — Но им известно, что я — коммунист. А вы куда направляетесь?

— Я слышала, сегодня должна состояться грандиозная демонстрация.

— И вы хотите поглазеть на нее, как на спортивное состязание?

— Я журналистка, — ответила она с достоинством. Жиру пыхнул своей галуазиной, осыпав ее искрами.

— Журналистка? Вы же пишете о мерзавцах, которые дерут по двадцать тысяч франков за платье. На эти деньги семья рабочего может кормиться целый год. Вы называете это журналистикой?

— Если вы пропустите меня сегодня, я напишу совершенно о другом.

— А откуда мне знать, что вы не шпионка?

— Вам прекрасно известно, что я не шпионка, — ответила она с негодованием.

Но Жиру не поддавался:

— Я слышал, муж от вас сбежал. А вы очень подружились с графиней Диор. И как поживает старый педик?

— Не смейте так его называть!

Мужчина оскалил острые зубы:

— Похоже, вам нравятся всякие дегенераты. С чего бы это?

— Диор мне нравится, потому что он талантлив, добр и щедр, — отрезала Купер. — Вы собираетесь меня пропустить?

Он прищурился от сигаретного дыма:

— А что вы за это дадите?

Так он просто выклянчивал взятку! Она достала пару купюр в сотню франков и вручила ему:

— В помощь Революции.

Он убрал деньги в карман, выбросил окурок в канаву и отдал ей каску.

— Наденьте, — сказал он, зловеще подмигивая. — Сегодня тут будет весело, попомните мои слова.

— Спасибо.

— Туда, — махнул он большим пальцем себе за спину. — Но берегите голову, камрад. Капиталисты шутить не любят.

— Да и мы тоже, — крикнула женщина вслед Купер.

Каска оказалась тяжелее, чем выглядела, и сильно давила на лоб. Купер перебралась через заграждение и углубилась в Латинский квартал. Как всегда, на улицах тут бурлила жизнь, людей не разогнал даже начавшийся дождь. Уже не в первый раз Купер пожалела, что позволила Диору поселить себя в респектабельной части города. Насколько веселее было бы жить здесь, среди художников и революционеров. Она, конечно, не то и не другое, но и не фашистка, это точно.

Чем дальше она продвигалась в глубь улиц, тем меньше становилось искусства и больше — революции. Группы мужчин и женщин маршировали с плакатами, выкрикивая лозунги. Казалось, все они стягиваются к определенному месту. Купер присоединилась к ним. Где-то впереди звучало хоровое пение. Сердце забилось чаще. Она вспоминала марши с отцом и братьями в Нижнем Ист-Сайде.

Местом сбора оказалась большая площадь, обсаженная молодыми платанами. На ней собралось уже несколько тысяч людей, они размахивали флагами и пели «Интернационал». Там же установили трибуну, обтянутую кумачом, с которой, видимо, должны были произносить речи. Даже моросящий дождь никого не отпугнул.

Желая заснять всю шумную площадь целиком, Купер попросила молодых людей подсадить ее на дерево. Те согласились, радостно улыбаясь, не преминув заодно облапать ее ягодицы. Она забралась на довольно тонкую ветку и сделала неплохие кадры. Дерево оказалось отличным наблюдательным пунктом, но она хотела вернуться обратно в толпу. Однако не успела она попросить тех же молодых ребят помочь ей спуститься, как атмосфера на площади резко изменилась.

Толпа умолкла, и в наступившей тишине отчетливо раздалось цоканье копыт по мостовой. Оно становилось все громче. На дальнем конце площади показались конные жандармы, которые выезжали из боковых улиц. Их было несколько десятков. За ними маршировал пеший отряд полиции. Их черные плащи блестели от дождя, лица затеняли низко надвинутые каски; они размахивали длинными дубинками.

Ропот гнева и ужаса прокатился по толпе. Это были ненавистные CRS — Республиканские отряды безопасности, специально предназначенные для разгона демонстраций. Они просочились на площадь по узким улочкам в обход баррикад. Толпа снова запела «Интернационал» и в едином порыве двинулась навстречу жандармам. Старший офицер орал в мегафон, приказывая всем разойтись, но за ревом людей, исполняющих коммунистический гимн, его было почти не слышно.

Купер чувствовала себя так, будто схватилась за оголенный электрический провод и ее пригвоздило к месту. В этом параличе она наблюдала, как первые ряды демонстрантов столкнулись с полицией. Между ними разгорелся жаркий спор. Но тут один из жандармов взмахнул дубинкой, и кто-то упал, схватившись за голову. По толпе пронесся вопль. Он и послужил сигналом к нападению на отряд безопасности. Демонстранты ринулись вперед, смешиваясь с полицейскими и размахивая собственным оружием — древками, которые годились не только на то, чтобы крепить к ним плакаты. Лошади попятились, задними копытами задевая несчастных, стоявших позади них. Люди заметались, кто-то споткнулся, раздались крики.

Площадь внезапно превратилась в место, полное насилия и опасности. Люди бросались во все стороны, били друг друга дубинками, отступали и снова нападали. Купер сообразила, что застряла на своем дереве, как впередсмотрящий на мачте в бурю. Ничего другого не оставалось, кроме как снимать разворачивающуюся внизу сцену. Сердце