Тиран в шелковых перчатках - Мариус Габриэль

Они доехали туда без дальнейших происшествий и вместе вошли подарку моста, обходя кучи мусора. Бездомная собака зарычала на них, прежде чем отбежать в сторону; несколько клошаров, скорчившихся, чтобы спастись от ветра, проводили их мутными подозрительными взглядами. Кое-кто жег дымные костры и, несмотря на ранний час, уже держал в руках бутылку дешевого вина. Над головой, осыпав их черной пылью, медленно прогромыхал поезд метро, направляющийся к станции «Пасси». В этом месте царили грязь, холод и запустение.

Внезапно Диор вскрикнул и бросился к куче тряпья, валяющегося под одной из металлических опор моста. Трясясь от холода, Купер последовала за ним. Куча тряпья оказалась на поверку человеком, а человек — Бераром.

По щекам Диора текли слезы, пока он помогал другу сесть.

— Mon pauvre ami[49]  , — произнес он сдавленным голосом. — Бебе! Ти m’entends?[50]  Господи, да он совсем окоченел! Купер! Помоги мне!

Купер опустилась на колени рядом с Бера ром и в ужасе уставилась на него. Его почти невозможно было узнать. Лицо раздуло, одна половина полностью превратилась в синяк — от удара или падения. Борода, ив лучшие времена спутанная, сейчас свалялась от грязи; от него несло перегаром и кое-чем похуже. Он чуть приоткрыл заплывшие глаза, когда они попытались его поднять, но ни на что не реагировал.

— Бебе! — Голос Диора дрогнул. — Peux-tu m’entendre[51]

Берар только простонал в ответ. Идти нормально он не мог, и, при том что он был тяжелым мужчиной, прогулка до машины их полностью вымотала.

— Никогда не видел его в таком плохом состоянии, — задыхаясь, проговорил Диор. Он закинул на плечо руку Берара, оседая под грузом его тела. — Бедный мой друг! Это я виноват. Я был так занят своими чертовыми куклами, что совсем его забросил.

— Ты не виноват! — возмутилась Купер. — Зачем он сам с собой так поступает?

— Он доработался до нервного истощения с этим проклятым «Театр де ла Мод». Это его способ бегства от действительности.

Они погрузили Берара на заднее сиденье. Диор, продолжая тихо плакать, обшарил карманы его замызганного пальто и извлек оттуда несколько закопченных опиумных трубок, шприц и бутылку с чем-то, похожим на растворитель.

— Merde![52] — сказал он, выбрасывая все это.

Купер заметила, что маленькие, грязные руки Берара до сих пор заляпаны небесно-голубой краской, с которой он работал несколько дней назад. Эта незначительная подробность почему-то заставила ее тоже разреветься.

— Куда нам его отвезти? — спросила она.

— В Питье-Сальпетриер. Там есть врач, который знает, как вывести Бебе из этого состояния.

— Что с ним будут делать?

— То, с чем не справится никто из нас, — мрачно сказал Диор. — Его запрут в палате и не станут обращать внимания на его вопли.

* * *

Дома ее дожидался Генрих.

— Мне не нравится быть с тобой в ссоре, — заявил он. — Прости, если расстроил. Я просто волнуюсь за тебя. Давай помиримся?

— Иногда ты ведешь себя по-хамски, ты это знаешь?

— Знаю и прошу прощения. — Он поцеловал ее в щеку. — Ты плакала. Что случилось?

— Мы с Тианом ездили искать Бебе Берара. — Купер рассказала ему об утренних событиях. — Самое ужасное началось, когда мы приехали в Сальпетриер. Когда его заносили внутрь, он пришел в себя. А потом до него дошло, что происходит, и он начал нас умолять, чтобы мы не оставляли его там. Он плакал. Кристиан тоже. Когда они закрыли Бебе в палате, он начал орать, как младенец. Это было невыносимо. Я заткнула уши и сбежала.

— Он сам себя довел до такого.

— Генри, мне было его так жалко!

— Прибереги свою жалость для кого-нибудь другого. Если он сам себя доводит до животного состояния, пусть страдает, как животное.

— Ты жестокий! — воскликнула она.

— Нет, просто я дисциплинированный. И ненавижу, когда кто-то не в состоянии себя контролировать, особенно если этот человек умен.

— Пока мы его искали, у нас вышла стычка с демонстрантами. Я остановилась, чтобы сделать фотографии, а они забросали нас бутылками и камнями. Даже разбили заднее стекло в машине.

Он посерьезнел:

— Купер, эти люди опасны. Пожалуйста, держись от них подальше.

— Я журналистка, — напомнила она, — и обязана такое снимать.

— Они этого не знают. Они видят фотоаппарат и думают, что ты из тайной полиции.

— Я что, похожа на секретного агента? — спросила она, вздернув бровь.

Он мрачно покачал головой:

— Да нет, не особо. Ты не получала вестей от мужа?

— Только одно письмо несколько недель назад. Он писал, что добрался до немецкого концлагеря и испытал шок. Где он сейчас и чем занимается, не имею ни малейшего представления. Я написала ему, но он не ответил.

— Ты не скучаешь по нему?

Генриху она не могла соврать. Они всегда говорили друг другу правду.

— Иногда мне почти удается убедить себя, что боль прошла. Но временами я чувствую себя полной развалиной. Мы ведь были счастливы вместе.

— Конечно.

— Тогда почему он не ценил этого счастья? — спросила она. — Почему не мог научиться хранить верность? Неужели одной меня ему было недостаточно?

— Думаю, он просто не сознавал ни своего счастья, ни того, что имеет.

— А ты тоскуешь по своей жене?

— Да. Иногда я думаю, что внезапная смерть милосерднее, чем медленное угасание. Я бы хотел запомнить ее сияющей и полной жизни, а не страдающей от болезни калекой, в которую она превратилась.

— Вы столько пережили вместе. Неужели ты думаешь, что кто-нибудь когда-нибудь сможет занять ее место?

— Никто не может занять место другого человека. В любви все иначе. Любить можно не один раз, и каждая любовь прекрасна по-своему.

— Согласна.

— Что ты станешь делать, если муж захочет к тебе вернуться?

— Между нами все кончено, — произнесла она твердо. — Назад дороги нет. — Она взглянула Генриху в лицо. — Если я пока не ответила «да» на твое предложение, то это не из-за Амори.

— Я и не требую немедленного ответа, дорогая. Я человек терпеливый.

9

На следующий день Париж проснулся, обклеенный плакатами, призывающими граждан к всеобщей забастовке.

Шрифт размазывался от прикосновений: напечатаны они были на дешевой бумаге, но на каждом присутствовал серп и молот — символ Коммунистической партии. Интерес Купер только возрос. Плакаты напомнили ей листовки, которые раздавали на улицах Нью-Йорка во времена Великой депрессии.

Спустя несколько дней на плакатах появился еще более грозный призыв: «TOUS AUX BARRICADES!»[53]

Подобного лозунга не видели с момента изгнания нацистов. На величественных улицах района, где жила Купер, никаких баррикад не наблюдалось,