Предвестники табора - Евгений Москвин

Голос тотчас исчез.

«Вот и отлично. А теперь сконцентрируйся», — твердо призвал я себя.

Не стану более вдаваться в подробности, описывая блуждания того дня, — они утомили бы даже топографию.

Впереди мы дядю Вадика не обнаружили. Только еще больше заблудились. Мишка, однако, слишком поздно понял свою ошибку — я ведь не тянул его назад, вообще ничего уже не говорил, а только сконцентрировался на поисках поляны, так что можно сказать Мишка был целиком и полностью предоставлен своему «умению ориентироваться на местности».

Провал этого умения был очевиден с самого начала. Спустя минут двадцать мы не имели вообще уже никакого представления, где находимся.

В результате Мишка сдался, объявил, что нам немедленно следует идти домой, и «почему ты меня раньше не убедил в этом, Макс, а? Ты во всем виноват, вот что!» Но даже и на это сверх-несправедливое обвинение я промычал что-то несообразное — и не более того.

Разумеется, никакой прежней уверенности, что пойди мы обратно, обязательно набредем на поселок, не было теперь и в помине. Мишка рассудил: прежде всего, надо найти то место, где мы потерялись (то есть, на котором мы уже два раза до этого стояли).

Час спустя Мишка с горем пополам обнаружил-таки его — и снова принялся уточнять, «правильно ли мы пришли или нет? Ну что ты все молчишь, Макс? Скажи что-нибудь уже!» Скрещенных травинок поверх тропинки по-прежнему не было, но я ответил коротко: «Правильно».

— Ну теперь все, домой!

В следующие полчаса мне, однако, казалось, что мы идем совершенно незнакомой дорогой.

…Думаю, я почувствовал их присутствие минут за пять до появления, а то и раньше (лес немного поредел, и прохладные массы деревьев просекались косыми матовыми лучами; время, по моему разумению, должно было близиться к полудню — не более, и солнце, кажется, занимало именно полуденное положение, однако странная вещь: и диск, и лучи имели тот самый оттенок, какой бывает уже к вечеру, часам к четырем; в воздухе резко усилился запах хвои — он сделался чрезвычайно терпким и прокисшим; елей вокруг, между тем (еще одна странная вещь), было по пальцам пересчитать); и когда мы очутились на поляне, мои подозрения уже успели перерасти в уверенность, но все же… сказать, что я был по-настоящему готов к этому — нет.

Как можно быть подготовленным к чуду? А это и было чудо — в полном смысле слова.

Тревожное чудо.

Мишка, тем временем, был исполнен уверенности, что мы уже возле поселка, «осталось только каких-то минут десять пройти».

— Тебе не кажется, что дорога совершенно незнакомая? — сказал я.

— Да мы просто с другой стороны к нему подойдем — со стороны пруда.

— Уверен?

— Абсолютно. Я здесь был.

— Когда? Сегодня?

— Нет-нет, раньше… ну все, идем быстрее, Макс.

(Как выяснилось позже, Мишка оказался прав — мы действительно находились неподалеку от поселка).

Его тон был настолько убедителен, что едва не сокрушил мою веру. Готов спорить, если бы я не сдержался в тот момент, принялся доказывать ему, что нет, дескать, «мы идем к Поляне чудес, Миш… мы все это время шли к ней, я просто не говорил тебе!» — доказывать уже, собственно, тоном побежденного человека, канючить, наконец, — тогда… это странное чувство постороннего присутствия сразу бы исчезло.

Потому что Поляна чудес отдалилась бы, и мы так и не набрели на нее. (Приоритет мысли над пространством, духа над материей — я уже говорил).

И я был бы побежден, утратил бы веру.

Но я выдержал, не стал ничего говорить. Что меня спасло? Именно это чувство присутствия, но было оно совершенно особого рода — и сам того не осознавая, я стал думать о тех вещах и так, как никогда не стал бы думать, не будь рядом Предвестников табора. (Я говорю «сам того не осознавая», потому что до определенного момента мне мое течение мыслей представлялось вполне естественным и никем неконтролируемым, — только разве что Мишка и старался его сбить. Сновидец, способный мыслить только здесь и сейчас, сумеет ли он осознать витающий рядом голос гипнотизера, который его в этот сон и отправил? Противиться его воле?).

Предвестники табора.

Вот оно, роковое словосочетание, столь же странное и наделенное лишь скрытым смыслом, сколь и совершенно спонтанное, родившееся в моем мозгу подобно тому, как рождаются слова на бумаге под механически стенографирующей рукой.

Предвестники табора…

Предвестники табора…

Предвестники табора…

Эти два слова, принявшиеся вертеться в голове и готовившиеся уже сорваться с языка, когда мы с братом, выйдя на поляну, заметили маячившие на горизонте пестрые фигуры, — да, пожалуй, эти два слова могло родить только взорвавшееся от испуга детское воображение. Когда впоследствии мне удалось расшифровать, как именно они, должно быть, появились, даже забавно стало! Уверен, в самом начале (если только можно назвать «началом» подсознательный взрыв длительностью в долю секунды) было ровно три слова, но не два, — «предвестники беды» и «табор»; слово «беда» оказалось, однако, настолько отчетливым и эмоционально окрашенным, что тотчас же перешло в мой собственный настрой и иссякло, — слово-укол, вымелькнувшее из-за ветвей деревьев подобно вспышке: раз и нет ее, остались только тлеющие искры…

За пару минут до того, как мы вышли из леса, я, по совершенно неизвестной причине, вспомнил рекламу драже «Skittles», которую крутили тогда по телевизору по нескольку десятков раз в день, — о собаке лесного сторожа, пробуждающейся после грибного дождя; подняв косматую коричневую голову, она прислушивалась к чему-то, как только полоса солнечного света пробегала по козырьку ее будки — «будто бы прислушивалась к самому этому свету, — пришло мне вдруг в голову, — или же ее слуху стал доступен шум следующего дождя, не из водяных капель уже, а как раз из рекламируемого драже», — того самого дождя, которым заканчивался ролик и который собака, как подсказывал ей некий инстинкт, должна была «вызвать» самостоятельно.

Она оставляет будку и бежит в лес, через бирюзовое поле, на которое всем своим весом улеглось небо, с остаточной черноватоогневой рябью облаков.

А почему сторожевая собака не на цепи?

Но разве при такой свободе цвета (и света), при такой особенной его тональности, которую невозможно передать иначе, как музыкальными квартами, — боже, разве уместна всему этому физическая несвобода?

Небо без радуги (на самом-то деле, логика в рекламе была следующая: собака просто увидела, что на небе нет радуги, поэтому и стала присматриваться, подняв голову, — а не прислушивалась; если радуги нет, значит, нужно ее «раскопать» в лесу, вот, собственно, и все). Слева от травяного поля неверные и шаткие деревянные строения — дом сторожа с участками толя и железа, крашеного в красный цвет, с загнутыми краями, так, что можно порезаться, — едва ли не разбросанные досочки, которые в таком случайном расположении прибили гвоздями в тех местах, где они просто легли друг на друга; справа — интересный лес (теперь мне казалось, что подобрать прилагательного точнее и нельзя и позже, кажется, через полгода после встречи с Предвестниками табора, я, стараясь описать лес в своем романе, примусь к каждому существительному добавлять самые неожиданные прилагательные, специально, потому что увижу в этом некую зачарованную систему, передающую особые отражения луны в этом самом лесу).

А что здесь, собственно, такого, сказать: «На письменном и деревянном столе лежала ручка»?

Интересный лес, в светло-зеленые массы которого вплетались более темные камешки из слюды и хризолита и который немного терял этот свой интерес, стоило только собаке вбежать туда, и съемка велась уже внутри него, а не со стороны, когда лес сохранял еще обособленность от зрителя. Так бывает всегда, когда нарушаешь целостность некоей детали, — разочарование длительностью в несколько секунд, покуда глаза не обнаружат некую другую, новую целостность.

Собака бежала все дальше, вглубь леса, уверенно, словно знала, куда именно ей следует продвигаться, а между тем, не было никакой тропы; иногда она так ускоряла свой бег, что листва и солнечные зайчики вокруг сливались в несфокусированную акварель, словно сошедшую со страниц фантастических романов о виртуальной реальности. И вот, наконец, цель путешествия — кряжистый пень, напоминающий небольшую Вавилонскую башню, с многочисленными слепыми окошками; на каждое уселось по зеленой бабочке, и когда я смотрю на них, мне почему-то хочется, чтобы рисунок на крыльях (из более темной зелени — подобно тому, как раньше в светлую зелень леса вплеталась более густая, словно из другого материала), — немного иначе отражал самые разные фрагменты пня, искривленно, — да-да, как в створках кривого зеркала, и под движением крыльев фрагменты живо начнут меняться.